ДИОН ХРИСОСТОМ.
ИЗБРАННЫЕ РЕЧИ.

VII. Эвбейская речь, или Охотник

1. Я расскажу о том, что я сам видел, а не о том, что слышал от других. Может быть, к этому побуждает меня не только старческая болтливость — ведь никому не хочется расставаться с тем предметом, о котором зашел разговор; кроме того, к старческой привычке присоединяется еще и привычка человека, много странствовавшего; причина же та, что и старик и путник немало испытали такого, о чем можно вспомнить не без удовольствия. Вот и л расскажу о том, с какими людьми мне довелось встретиться в Элладе — примерно, в ее средней части — и о том, какую жизнь они, ведут.
2. Однажды в конце лета мне пришлось плыть с Хиоса с несколькими рыбаками на маленьком челночке; но так как разразилась буря, то нам с величайшим трудом едва-едва удалось спастись на берегу Эвбеи, изрезанной заливами; наш челнок, который рыбаки направили к суровому подножию береговых скал, разбился, а сами рыбаки пошли к искателям пурпурных ракушек; их корабль стоял на якоре в заливе, огражденном выступавшей вперед скалой; рыбаки намеревались остаться там и помочь искателям ракушек в их работе.
3. Оставшись один и не зная, в каком городе мне искать пристанища, я побрел наудачу вдоль морского берега, надеясь увидеть какое-нибудь судно, либо проходящее мимо, либо стоящее на якоре. Я шел довольно долго и никого не встретил, но наткнулся на оленя, который, по-видимому, только что упал с прибрежной скалы прямо в полосу прибоя; волны хлестали его, но он еще дышал. Вскоре сквозь шум прибоя мне послышался где-то вверху лай собак; (4.) с большим трудом я взобрался наверх и тут-то увидал собак, бегавших в недоумении то туда, то сюда — очевидно, гонимый ими олень спрыгнул со скалы; а вскоре я увидел и мужчину, судя по внешнему виду и по одежде, — охотника; лицо его, с длинной бородой, дышало здоровьем, а волосы он носил не так безобразно по-деревенски, как, по словам Гомера, носили их эвбейцы, пришедшие под Трою; Гомер, как мне кажется, высмеивает их за это — ведь другие ахейцы, как он говорит, выглядели пристойно, а эти отпускали волосы только на затылке1.
5. Человек этот спросил меня: — Не видел ли ты, чужеземец, оленя, спасавшегося бегством? — Я ответил: — Да, я только что видел его, он лежит вон там, около берега. — Я повел охотника туда и показал ему оленя. Вытащив оленя из воды, охотник содрал с него шкуру, а я, сколько мог, помогал ему; потом он отрезал оба окорока и вместе с шкурой взвалил на себя. Сказав, что он живет неподалеку, он пригласил меня сопровождать его и поесть свежего мяса. (6.) — Поутру, отдохнувши у нас, — сказал он, — ты можешь опять пуститься в путь, а сейчас выехать морем все равно нельзя. Об отъезде ты и не думай; что до меня, то я был бы рад, если бы ветер улегся хотя бы дней через пять; но едва ли это возможно, когда Эвбейский хребет так Закутан тучами, как ты видишь сейчас. — Потом он спросил меня, откуда я, где мы причалили и не разбилось ли наше судно. Я ответил: — Это был совсем маленький челночок, принадлежавший нескольким рыбакам; я поехал с ними один, так как сильно торопился; (7.) наш челнок выбросило на берег, и он разбился. — Иначе и быть не могло, — сказал охотник, — взгляни, как суров и обрывист морской берег в этой части острова. Это место называется Эвбейскими рифами; корабль, налетевший на них, уже никак нельзя спасти, да редко удается спастись и кому-нибудь из людей, разве только на таком легком суденышке, как было ваше. Ну, а теперь не бойся ничего; ты отдохнешь от своих злоключений, а завтра, если будет возможно, мы позаботимся о том, чтобы ты благополучно отправился дальше, раз уж нам довелось познакомиться. (8.) Ты, как мне кажется, горожанин и, по-видимому, не моряк и не рабочий; может быть, ты и не совсем здоров, что-то уж очень ты худ.
Я охотно последовал за ним, не опасаясь никакого злого умысла с его стороны, так как у меня ничего не было, кроме плохонькой одежки. (9.) Между прочим, в моих постоянных скитаниях уже не раз в подобных случаях я мог убедиться в том, что бедность поистине священна и неприкосновенна и что никому нет охоты грабить бедняка, не то что иных людей, носящих пышные Знаки отличия. (10.) И на этот раз я смело пошел за этим человеком. До его жилища было примерно сорок стадиев.
По дороге он стал рассказывать мне о себе и о той жизни, которую он ведет со своей женой и детьми. — Нас здесь, чужеземец, — сказал он, — только двое. Живем мы рядом, и каждый из нас женат на сестре другого, у каждого есть дети — и сыновья и дочери. (11.) Мы живем преимущественно охотой, а земли обрабатываем немного; ведь земля эта — не наша собственная, она не унаследована нами от отцов и не куплена. Наши отцы были, правда, людьми свободными, но такими же бедняками, как и мы, они служили пастухами у одного богача, жившего здесь на острове; ему принадлежало много конских табунов и стад рогатого скота, много пастбищ и прекрасных полей, немало всякого другого добра и даже эти горы. (12.) Когда он умер, а все его имущество отошло в собственность государства (говорят даже, что именно за свое богатство он и был убит по приказу императора2), то стада тотчас же были угнаны на бойню, а с ними заодно угнали и несколько наших собственных коровенок, и никто ничего нам не заплатил. (13.) Мы поневоле остались тут же, где мы прежде стерегли скот и где мы построили две хижинки для себя и дощатый загон для телят, совсем небольшой, сколоченный кое-как и пригодный, пожалуй, только на летнее время; зимой ведь мы пасли скот на равнинах, где была и трава хорошая, и запасы сена, а летом гоняли скот далеко в горы. (14.) Но именно здесь наши родители устроили свой хуторок; крутые обрывы образуют здесь глубокое тенистое ущелье; по нему течет речка, не очень бурная, так что не только быки и коровы, но даже телята могут входить в нее; но она многоводная и чистая — ведь родник недалеко; летом из ущелья веет прохладой. Вокруг растут дубовые рощи, приветливые, с проточной водой; в них нет оводов и вообще нет ничего, что могло бы повредить скоту. (15.) Между деревьями, высокими и стройными, много чудесных лужаек, покрытых летом густой травой, так что гонять скот далеко нет нужды; потому-то наши отцы пасли стада именно здесь, и здесь же они остались в своих хижинках, думая найти со временем какую-нибудь другую работу и заработок; а покамест им давал пропитание маленький участок, возделанный ими около их хуторка; (16.) на прокорм хватало, так как участок был отлично унавожен. Переставши пасти и караулить скот, они стали охотиться — иногда сами, а иногда прихватывали с собой собак. Дело в том, что две собаки из тех, что убежали вслед за угнанными стадами, через некоторое время вернулись, не видя при стадах своих знакомых пастухов. Эти псы сперва просто бегали за пастухами, думая, наверное, что они и теперь должны охранять стада; портому, завидев волков, они бросались на них и их преследовали, но на кабанов и оленей обращали мало внимания; (17.) а заметив медведей, будь то утром или под вечер, они начинали лаять и отгонять их, словно отражая нападение чужого человека. Однако, когда они испробовали вкус крови кабанов и оленей и несколько раз поели мяса, они изменили свои привычки, поняли, что мясо вкуснее ячменного хлеба, и заметили, что если у нас есть какая-нибудь убитая на охоте дичь, то их кормят досыта, а если дичи нет, то им приходится голодать; и вот они стали гоняться уже за всеми зверями, попадавшимися им, научились по чутью различать запахи, разыскивать следы и наконец из сторожевых собак стали охотничьими; правда, поздно выучившись этому делу, они не слишком-то резвы.
18. Но вот пришла зима, а работы все не было, да к тому же ни в одну из деревень нельзя было пройти. Тогда наши отцы тщательно огородили свои хижины, укрепили загон для скота и так, отстроив свой хуторок, остались жить здесь; а охотиться зимой стало легче; (19.) ведь следы лучше видны на влажной земле; а уж когда выпадет снег, их даже издалека легко заметить, так что дичь и искать не нужно — к ней словно тропочка проложена, да и бегает она зимой не так быстро. Зайцев и ланей можно даже захватить врасплох прямо в их логове.
20. Так-то и стали с тех пор жить наши отцы, не думая уже ни о каком другом образе жизни; нас обоих, своих сыновей, они женили — каждый женил своего сына на дочери другого. Оба они умерли примерно год назад, прожив немало лет, но еще здоровые, бодрые и крепкие. Из наших матерей моя еще жива.
21. Один из нас никогда не спускался в город, хотя ему сейчас уже пятьдесят лет, а я был там два раза: один раз еще мальчиком, с моим отцом, когда мы сторожили стада; а в другой раз, когда к нам пришел какой-то человек и потребовал с нае денег — как будто у нас были деньги! Он-то и приказал мне идти с ним в город. Денег у нас, конечно, не было, и мы клялись, что у нас их нет, а будь они у нас, мы бы их дали; (22.) но мы угостили его, как могли, подарили ему две оленьи шкуры, и я пошел вместе с ним в город; он сказал, что один из нас непременно должен пойти туда и рассказать о себе все.
И вот я увидел в городе, как и в первый раз, много больших Зданий, обнесенных крепкой стеной; а на стене возвышались какие-то четырехугольные надстройки;3 в гавани стояло на якоре множество судов, совсем спокойно, словно на озере в затишье. (23.) Здесь, где ты вышел на берег, стать на якорь невозможно; потому и гибнут здесь корабли. Вот что я увидел, а кроме того, множество людей, собравшихся вместе; они так ужасно шумели и кричали, что мне показалось, будто они друг с другом сражаются. Мой спутник повел меня к каким-то важным управителям и сказал смеясь: — Вот вам тот, за кем вы меня посылали, но, по-моему, все его имущество — эта его грива да хижинка из неотесанных бревен.
24. Управители эти пошли на собрание в театр4, и я пошел за ними. Театр — это нечто вроде ущелья, но он не вытянут в длину, а закруглен, и не природой устроен, а выстроен из камней; впрочем, тебе, наверное, смешно, что я это все тебе описываю, ты же это сам отлично знаешь.
Сперва весь народ довольно долго обсуждал разные дела, иногда все одновременно выкрикивали что-то бодро и весело, когда кого-нибудь одобряли; иногда, напротив, кричали громко и сердито. (25.) Как видно, их гнев был опасен, так как те, на кого они кричали, очень пугались, начинали бегать то туда, то сюда, умолять о пощаде, а некоторые в страхе даже рвали на себе одежду. Я сам чуть не упал от этих воплей — словно от обрушившейся на меня волны или от удара грома. (26.) Из собравшихся одни выступали вперед, другие вставали со своих мест я обращались к толпе, одни говорили только несколько слов, другие — длинные речи; одних слушали долго, а на других сердились, и чуть они откроют рот, им уже не дают и слова сказать. Наконец все, поворчав, уселись по местам, наступила тишина, меня вывели вперед, и один человек заговорил: (27.) — Вот он, граждане, один из тех, кто пользуется много лет землей, принадлежащей государству; и это делает не он один, то же делал и его отец; они пасут скот в наших горах, пашут и охотятся, выстроили там много домов, насадили виноградники и получают немалую прибыль — а между тем они никому ничего за землю не платят и не получили ее в дар от народа. (28.) И за что они могли бы ее получить? Они владеют нашим имуществом, наживаются, но никогда ничего для города не сделали, не платят ему ничего из своих доходов, а живут, не платя налогов и не неся никаких повинностей, словно они какие-то благодетели нашего города. Мне даже кажется, что они никогда сюда и не показывались. — (29.) Я покачал головой, а народ рассмеялся, увидав это, оратор же, обиженный его смехом, выбранил меня, а потом, снова обращаясь к собранию, сказал: — Если вам это так нравится, то давайте все тотчас же начнем расхищать общественное имущество: одни заберут городскую казну, — что, правда, многие делают и теперь, — другие без вашего разрешения поделят между собой землю, если только вы позволите этим чудовищам владеть бесплатно более чем тысячей плетров отличной земли, с которой вы могли бы получать по три аттических меры зерна на человека.
30. Услыхав это, я громко расхохотался, но толпа уже не рассмеялась, как прежде, а зашумела; говоривший же рассердился и, гневно взглянув на меня, сказал: — Вы видите, как нагло притворяется это чудище, как нахально издевается над вами? Придется мне, пожалуй, отвести его в тюрьму, да с ним заодно и его спутника. Я разузнал, что там у этих людей, захвативших почти всю землю в горах, есть двое главарей; (31.) я думаю, они не раз прибирали к рукам имущество потерпевших от кораблекрушения, — ведь они живут над самыми Кафарейскими рифами. Иначе откуда же у них такие богатые поля, вернее даже целые деревни, и такое множество стад, упряжек и рабов? (32.) А теперь посмотрите, как он одет, — в какую-то дерюгу, — посмотрите па шкуру, которую он, идя сюда, накинул на себя, чтобы обмануть вас и показать, будто он нищий и неимущий. Что касается меня, — продолжал он, — то я прямо-таки испугался, взглянув на него, — мне показалось, что я вижу перед собой Навплия с Кафарея5. Я уверен, что он зажигает огни на горах, чтобы моряки разбивались о скалы.
33. Когда он произнес такие слова, да и еще наговорил немало в том же роде, толпа пришла в бешенство, а я совсем растерялся и стал бояться, как бы мне не пришлось худо.
Но тогда выступил другой оратор, судя по его речам и всей его повадке, человек хороший; он велел толпе утихнуть — и она утихла. После этого он сказал спокойным тоном, что никакого проступка не совершают те, кто обрабатывает пустопорожние земли и приводит их в порядок, напротив — их по справедливости следовало бы хвалить; (34.) не на тех надо гневаться, кто заселяет и засевает общественную землю, а на тех, кто ее губит. — Ведь и теперь, граждане, — сказал он, — две трети наших земельных угодий лежат в запустении по нашей небрежности, а также из-за безлюдья. У меня самого немало плетров, как и у многих других, и не только в горах, но и на равнине; если бы кто-нибудь захотел их обрабатывать, я не только дал бы ему землю бесплатно, но с радостью приплатил бы за это. (35.) Ясно же, что для меня земля заселенная и обработанная имеет больше ценности, да и смотреть на нее приятнее. А пустыри не только не приносят никакой пользы владельцу, но представляют собой жалкое зрелище и свидетельствуют о печальной участи их хозяев. (36.) Мне думается, следовало бы побудить как можно большее число граждан брать в обработку общественную землю; пусть те, у кого есть кое-какие средства, берут побольше, а бедняки — сколько смогут, обработать сами; тогда земля будет обработана, а те из граждан, кто возьмется за работу, избавится от двух наихудших зол — безделья и нужды. (37.) В течение десяти лет пусть они владеют землей безвозмездно; по истечении, Этого срока предложите им вносить в казну незначительную долю урожая, но скота не трогайте. Если за обработку земли возьмется какой-нибудь чужеземец, то в первые пять лет пусть и он не платит ничего, но потом вдвое больше, чем граждане; если же кто-нибудь из чужеземцев обработает двести плетров, пусть станет гражданином — чтобы число желающих все увеличивалось.
38. Ведь в настоящее время вся местность за городскими воротами совершенно запущена и выглядит ужасно, словно это какие-то дикие дебри, а не пригород; напротив, большая часть земли внутри городских стен превращена в посевы и пастбища. Можно только удивляться ораторам, которые клевещут на людей, охотно трудящихся на Кафарейских отрогах, на самой окраине Эвбеи, а тех, кто устраивает пахотное поле в гимнасии и пасет скот на рыночной площади, ничуть не порицают. (39.) Вы же сами видите, что гимнасии превращен в ниву, так что статуя Геракла и многие другие статуи героев и богов скрываются за колосьями; а овцы, принадлежащие как раз тому оратору, который выступал передо мной, чуть свет вторгаются на рыночную площадь и пасутся около дома городского совета и других государственных зданий, так что чужестранцы, впервые попавшие в наш город, одни издеваются над ним, другие его жалеют. — Услышав это, народ разгневался на первого оратора и поднял шум.
40. — Несмотря на то, что он сам поступает так, — продолжал говоривший, — он считает нужным отправлять в тюрьму простодушных бедняков, по-видимому, чтобы никто не имел охоты работать, и одни занимались грабежом за стенами города, а другие мошенничали в самом городе. А мне кажется, что тем, о ком сейчас идет речь, надо оставить землю, обработанную ими; пусть впредь они платят умеренный налог, а за прошлое время не надо взимать с них ничего, потому что они обработали бесполезные пустыри и таким образом вступили во владение ими; если же они захотят приобрести эту землю в собственность, то следует продать ее им за более низкую цену, чем кому бы то ни было другому.
41. Когда этот оратор кончил свою речь, то первый снова стал ему возражать, и они долго бранились друг с другом. В конце концов велели выступить мне и сказать все, что мне захочется.
— А что я должен сказать? — спросил я. — Ответь на то, о чем здесь говорилось, — крикнул мне кто-то с места. — Ну, ладно, — сказал я, — во всем, что говорил первый, нет ни слова правды. (42.) Мне казалось, что я вижу сон, когда он болтал Здесь насчет полей, деревень и о чем-то еще в том же роде. Ни деревень, ни лошадей, ни ослов, ни стад у нас нет; эх, если бы у нас были все те блага, о которых он распространялся, то мы бы и с вами поделились, да и сами были бы богачамик а впрочем, и того, что у нас есть теперь, нам хватает; возьмите., себе то, что вам угодно, а если захотите забрать все, мы своим трудом приобретем столько же. — За эту речь меня похвалили.
43. Потом архонт спросил меня, что же мы можем дать общине. — Четыре оленьих шкуры, — ответил я, — и притом превосходных. — Толпа засмеялась, а архонт на меня рассердился. — Но ведь медвежьи шкуры, — продолжал я, — очень грубые, а козьи еще того хуже; есть еще у нас и разные другие шкуры, но одни из аих старые, другие — малы; если хотите, забирайте и их. — Архонт впять рассердился и сказал, что я — ужасная деревенщина. (44.)—Опять ты говоришь о деревнях, — возразил я, — разве ты не слышал, что никаких деревень у нас нет?
Он спросил меня, согласны ли мы дать по аттическому таланту6 каждый, а я ответил: — Мы мяса не взвешиваем, но то, что у нас есть, можем дать: кое-что у нас засолено, кое-что коптится, одно лучше другого — окорока кабаньи и оленьи, да и всякое иное славное мясцо. — (45.) Все опять зашумели и стали кричать, что я лгу, а архонт спросил меня, есть ли у нас зерно и сколько; я ответил ему по правде: — Два медимна пшеницы, четыре — ячменя, столько же — проса, а бобов — только гемиэкт, они в этом году не уродились. Пшеницу и ячмень берите вы, а просо оставьте нам; но если вы в нем нуждаетесь, берите и его.
46. — А вино вы изготовляете? — спросил кто-то. — Да, изготовляем, — ответил я, — если кто-нибудь из вас придет к нам, мы дадим ему вина; но пусть прихватит с собой бурдюк, у нас его нет. — Сколько же у вас виноградных лоз? — Две, — сказал я, — около дома; во дворе — двадцать и столько же за рекой; эти мы посадили недавно; но они очень хорошие и приносят крупный виноград, если только прохожие их не трогают; (47.) но чтобы вы не трудились расспрашивать меня обо всем по отдельности, то я сразу перечислю вам то, что у нас есть: восемь коз, безрогая корова с прехорошеньким теленочком, четыре косы, четыре кирки, три копья и у каждого из нас есть охотничий нож для защиты от диких зверей; о глиняной посуде стоит ли говорить? Есть у нас и жены и от них дети. Живем мы в двух прекрасных хижинах, а в третьей хранится зерно и шкуры.
48. — Зевсом клянусь, — сказал первый оратор, — тут-то вы, наверное, закапываете и деньги. — Так приди к нам и выкопай их, дурак ты этакий, — возразил я, — ну, кто станет закапывать деньги? Ведь они же не растут! — Тут все расхохотались, и мне показалось, что они смеются над ним.
— Вот что у нас есть; если вы хотите взять все, мы отдадим вам добровольно; вам не придется ничего отнимать у нас, словно мы какие-то чужаки или злодеи; (49.) ведь мы — тоже граждане Этого города, как я слыхал от моего отца. Однажды он приходил сюда, попал на раздачу денег и получил свою долю, как и все остальные. Поэтому мы и своих сыновей воспитываем, чтобы они стали гражданами вашего города, и если они будут вам когда-нибудь нужны, то они помогут вам сражаться с разбойниками или с врагами. Сейчас, правда, время мирное; но если случится беда, то вам придется пожелать, чтобы многие из вас оказались такими же, как мы. Не воображайте, что этот оратор станет сражаться, защищая вас, разве что ругаться будет, как баба. (50.) Мясом и шкурами мы, когда убьем какого-нибудь зверя, будем с вами делиться; но присылайте за ними кого-нибудь. Если вы прикажете нам разрушить наши хижины, — раз они кому-то мешают, — мы это сделаем; но тогда дайте нам какое-нибудь жилье здесь, иначе как же нам перенести зимнюю стужу? Ведь в городе у вас много домов, в которых никто не живет; нам хватит и одного. Но если мы живем не здесь и не увеличиваем собой число людей, которые и без того живут в тесноте, то, право же, мы не Заслуживаем того, чтобы нас куда-то выселяли.
51. Но этот вот человек посмел говорить о наших нечестивых и позорных поступках по отношению к потерпевшим кораблекрушение (об этом я чуть не забыл сказать, а надо было ответить на это обвинение прежде всего). Ну кто из вас может этому поверить? Уж не говоря о том, какое это злодеяние, там и взять-то нечего, даже доски истерты в порошок; море выбрасывает сущую мелочь — ведь наш берег самый неприступный. (52.) Несколько корзин, которые я однажды нашел выброшенными прибоем, я прибил к священному дубу поблизости от моря. Пусть никогда не случится мне, Зевс, взять что-нибудь и нажиться на чужой беде! Нет, никогда не имел я никакой прибыли, но часто жалел лотерпевших крушение, принимал их к себе в хижину, кормил и поил их, помогал им, чем мог, и провожал их до населенных мест. (53.) Но кто из них мог бы сейчас засвидетельствовать это? Впрочем, я поступал так, не думая ни о свидетельстве, ни о благодарности, да и не знал я, откуда эти люди. Пусть никто из вас никогда не попадет в такую беду!
Я еще говорил, как вдруг кто-то в толпе встает с места; ну, подумал я, вот еще нашелся человек, который наговорит обо мне всяких небылиц; (54.) но он сказал: — Граждане, я долго колебался и не мог решить, знаком ли мне этот человек; но сейчас я его узнал, и было бы очень дурно — скорее даже безбожно — с моей стороны не сказать того, что я о нем знаю, и не воздать благодарности хотя бы словами тому, от кого я получил величайшую помощь делом. (55.) Я, — продолжал он, — как вам известно — здешний гражданин, и он тоже (при этом он показал на своего соседа, который также встал с места); довелось нам два года тому назад плыть на корабле Сокла; корабль разбился около Кафарея, и спастись удалось лишь немногим; у нескольких сохранились деньги в кошелях, и их приняли к себе рыбаки, промышляющие ловлей пурпурных ракушек; а мы, выброшенные на берег нагими, долго шли по горной тропинке, надеясь найти хотя бы какое-нибудь убежище у пастухов и рискуя погибнуть от голода и жажды. (56.) Наконец мы с трудом 'добрались до нескольких хижин, остановились и стали кричать; вот тогда и вышел из хижины этот человек, повел нас к себе и начал разжигать огонь, но постепенно. Потом одного из нас натер салом он сам, другого — его жена; оливкового масла у них не было; после этого они стали обливать нас теплой водой, пока мы не пришли в себя и не согрелись; (57.) затем они уложили аас, закутав во все, что у них было, и подали нам пшеничный хлеб, — а сами они ели просяные лепешки. Нам они дали и вина, между тем как сами пили воду; оленьего мяса немало они и поджарили и сварили. Когда мы на следующий день собрались уходить, они оставили нас у себя еще на три дня, (58.) а потом проводили до равнины, дали мяса на дорогу, да еще подарили нам по очень красивой шкуре. Увидев, что я все еще плохо чувствую себя после крушения, этот человек взял хитон у своей дочери и надел на меня, а она прикрылась куском ткани. Добравшись до деревни, я отослал хитон обратно. Вот как мы, с помощью богов, были спасены этим человеком.
59. Пока он говорил, народ слушал его с удовольствием и хвалил меня, а я, узнав его, воскликнул: — Привет тебе, Сотад! — и, подойдя к нему, поцеловал и его и его соседа; а толпа расхохоталась, видя, что я их целую; тогда я понял, что в городах целовать друг друга не принято.
60. И вот заговорил тот добрый человек, который первым выступил в мою защиту, и сказал: — Мне думается, граждане, что его следует пригласить в пританей7 и угостить. Ведь, не правда ли, если бы он на войне прикрыл своим щитом кого-нибудь из наших граждан и спас ему жизнь, он получил бы немало дорогих даров? А спасши двух граждан и, может быть, многих других, которые здесь не присутствуют, разве не заслуживает он почестей? (61.) Взамен хитона, который он, сняв со своей дочери, отдал больному гражданину, город должен подарить ему хитон и плащ, чтобы побудить и других людей быть справедливыми и помогать друг другу; мы должны также голосованием постановить, что и сами Эти поселенцы и их дети имеют право пользоваться своим участком и что никто не смеет притеснять их; а кроме того, надо дать ему сто драхм на всякое обзаведение; эти деньги я дам от имени города, но из моих собственных средств.
62. Говоривший заслужил всеобщую похвалу, и все, что он предложил, было выполнено. Тотчас же в театр принесли плащ и деньги. Я ничего не хотел брать, но мне сказали, что обедать одетым в шкуру нельзя. — Значит, — сказал я, — придется мне остаться нынче без обеда. — Однако на меня все же надели хитон и накинули плащ. Я хотел сверх него набросить еще и шкуру, но этого мне не позволили; (63.) от денег же я отказался наотрез и даже поклялся, что ни за что не возьму их. — Если ищете кого-нибудь, кто бы принял их, — сказал я, — дайте их вон тому оратору; пусть он закопает их в землю, он, видно, знает, как это делается. — И с этого времени к нам уже никто не приставал.
64. Только мой спутник окончил свой рассказ, как мы уже оказались перед хижинами, и я сказал ему смеясь: — Но ты утаил от граждан самую лучшую часть своего имущества. — Какую же? — спросил он. — Этот чудесный сад, в котором растет множество овощей и деревьев. — Этого сада, — ответил он, — в ту пору еще не было; мы разбили его позже.
65. Потом мы вошли в дом и всю остальную часть дня отдыхали; мы лежали на высоком ложе из сухих листьев и звериных шкур, а жена хозяина сидела рядом с мужем. Их молоденькая дочь, уже невеста, прислуживала за столом и разливала темное вино, очень сладкое; дети готовили мясо, ели сами и обносили всех; я же думал о том, что эти люди очень счастливы и что их жизнь, пожалуй, счастливее жизни всех, кого мне довелось знать; (66.) а ведь я бывал за трапезой в домах богачей, и не только у частных людей, но и у сатрапов и царей, которые и прежде казались мне людьми несчастными, а теперь я убедился в этом, видя скромную и свободную жизнь моих хозяев, которые отнюдь не были лишены удовольствия, даруемого едою и питьем, но, пожалуй, ощущали его даже сильнее тех.
67. Когда мы уже насытились, пришел их сосед; его сопровождал сын, довольно красивый юноша, несший убитого зайца; войдя, он покраснел, и пока его отец приветствовал нас, он поцеловал девушку и подарил ей зайца; тогда она перестала прислуживать за столом и села рядом с матерью, а юноша взялся прислуживать вместо нее. (68.) — Это та самая девушка, — спросил я моего хозяина, — с которой ты снял хитон, чтобы отдать его потерпевшему крушение? — Он засмеялся: — Нет, это не она; та давно выдана замуж в деревню, за богатого, и у нее уже двое взрослых детей. — Значит, — сказал я, — они с мужем, наверное, помогают вам, если вы в чем-нибудь нуждаетесь? — Но мы ни в чем не нуждаемся, — ответила хозяйка, (69.) — напротив, они иногда получают от нас кое-что — дичь, а также фрукты и овощи: у них сада нет. Впрочем, в прошлом году мы заняли у них пшеницы для посева, но отдали долг сейчас же после жатвы. — Ну, а эту девушку, — спросил я, — вы тоже думаете отдать за богатого, чтобы и она могла давать вам пшеницу для посева? — При Этих словах и девушка и юноша вспыхнули, а ее отец сказал: • (70.) — Нет, ей достанется в мужья бедняк, такой же охотник, как и мы сами, — и, улыбнувшись, взглянул на юношу. — Почему же вы не выдадите ее теперь же? — спросил я. — Или он должен прийти сюда откуда-нибудь из деревни? — Да нет, — ответил хозяин, — мне сдается, что он здесь неподалеку и, пожалуй, даже в этом доме; и мы справим свадьбу, когда выпадет подходящий день. — А по каким приметам вы узнаете, подходящий ли это день? — спросил я. Он ответил: — Когда луна не на ущербе; воздух должен быть чистым и погода ясной. (71.) — Ну, а охотник од и вправду хороший? — Да, правда, — ответил сам юноша, — я могу загнать оленя и одолеть кабана. Можешь завтра убедиться в этом, гость, если захочешь. — А этого зайца ты сам поймал? — спросил я. — Сам, — ответил он, засмеявшись, — нынче ночью, в сеть; погода была чудесная, а луна такая огромная, как никогда прежде не бывала.— (72.) Тут засмеялся уже не только отец девушки, но и отец юноши; а он смутился и замолчал.
Тогда отец девушки сказал: — Не я, сынок, оттягиваю срок cвадьбы, а твой отец все ждет, когда ему удастся пойти и купить жертвенное животное — надо же принести жертву богам. — Тут младший брат девушки закричал: «Но ведь жертвенное животное уже давно готово, его откармливают в закуте позади хижины, и какое же оно здоровое! — (73.) Все стали спрашивать юношу: — Это правда? — И он ответил: — Да, правда. — А откуда же оно у тебя? — спросили" его. — Когда мы поймали кабаниху с детенышами, — рассказал он, — детеныши разбежались; уж и мчались они — быстрей зайцев, но одного я подбил камнем и набросил на него шкуру; потом я выменял его в деревне на поросенка, которого откормил, сделав для него закуту за хижиной. (74.) — Так вот почему, — сказал отец, — твоя мать всегда смеялась, когда я удивлялся, где же это хрюкает свинья; да и ячменем ты недурно попользовался. — Но от каштанов она бы не разжирела, — сказал юноша, — разве что она захотела бы питаться одними только желудями. Если вы хотите взглянуть на нее, я пойду и приведу ее сюда. — Ему велели сделать это; тогда и он и дети весело выбежали из дома; (75.) а девушка встала и принесла из другой хижины рябину, кизил, зимние яблоки, сочные виноградные грозди с хорошей лозы и положила все это на стол, очистив его листьями от остатков мяса и застелив свежим папоротником. В это время вбежали дети, смеясь и шутя, и пригнали свинью. (76.) За ними шла мать юноши и его двое братишек: они принесли пшеничные хлебы, вареные яйца на деревянных блюдах и поджаренный горох.
Мать юноши поздоровалась с братом и с племянницей, села рядом со своим мужем и сказала: — Посмотри-ка на это жертвенное животное, которое наш сын уже давно откормил к дню свадьбы; все прочее у нас тоже готово: пшеничной и ячменной муки хватит; может быть, нам понадобится еще немного вина, но его нетрудно достать в деревне. — (77.) Рядом с матерью стоял сын и поглядывал на своего будущего тестя, который, улыбаясь, сказал: — Дело затягивает он сам; он, видно, хочет еще больше раскормить свинью. — Да она скоро лопнет от жира, — возразил юноша. (78.) Мне захотелось помочь ему, и я сказал: — Смотрите, как бы у вас, пока свинья жиреет, сын не исхудал. — Правду говорит наш гость, — поддержала меня его мать, — он уже и сейчас похудел и на себя не похож; а недавно ночью я заметила, что он не спал и выходил из хижины. — Собаки лаяли, — возразил юноша, — и я вышел поглядеть, в чем дело. (79.) —Вовсе нет, — сказала мать, — ты долго печально бродил без всякой цели; давайте же не мучить его дольше. — С этими словами она обняла и расцеловала мать девушки, а та, обратившись к своему мужу, сказала: — Давай сделаем так, как им хочется. — Все согласились с этим и назначили свадьбу на послезавтра. Попросили остаться и меня, (80.) и я остался очень охотно, вспоминая при Этом, сколько лишних дел бывает в богатых домах как при разных других событиях, так и при свадьбах: сватовство, расспросы об имуществе и происхождении, приданое, подарки жениха, посулы и обманы, соглашения и договоры, а нередко и во время самой свадьбы раздоры и склоки.
81. Всю эту повесть я рассказал не зря и не из желания поболтать попусту, как, пожалуй, покажется кое-кому, а чтобы показать наглядный пример той жизни, которую и сам я некогда избрал и которую ведут бедняки; я взял этот пример из моего собственного опыта, чтобы каждый, кому придет охота, поглядел, ниже ли бедняки, чем богачи, в своих словах и делах и в своих взаимных отношениях только потому, что они бедны, а также во всем своем образе жизни, благопристойном и соответствующем природе, или они во всем этом превосходят богатых людей.
82. Когда я думаю о словах Эврипида8 и спрашиваю себя, действительно ли настолько тягостен для бедняков приход чужестранца, что они не могут ни принять его к себе, ни помочь ему, если он попал в беду, я никак не могу признать справедливым такой отзыв об их гостеприимстве: нет, они гораздо охотнее раздувают огонь на своем очаге, чем богачи, они никогда не откажутся вывести путника на верную дорогу — совесть не позволила бы им поступить иначе; часто они охотно делятся тем, что у них есть. Между тем ни один богач не даст пострадавшему от кораблекрушения не только пурпурного покрывала своей жены или дочери, но даже какой-нибудь плохонькой одежки; будь у него хоть тысячи плащей и хитонов, он не даст и накидки одного из своих рабов.
83. Это ясно показывает и сам Гомер: он изобразил Эвмея рабом и бедняком; однако Эвмей радушно принимает Одиссея, дает ему и пищу и ночлег; а вот женихи, богатые и заносчивые, не слишком охотно делятся с ним даже чужим добром, — как говорит сам Одиссей, порицая Антиноя за низкий образ мыслей:

                                    В доме своем ты и соли щепотку мне дать пожалел бы?
                                    Если уж здесь, за обедом чужим прохлаждался, хлеба
                                    Корку жалеешь мне бросить, а стол ваш, я вижу, обилен9.

84. Но положим, женихи показали себя с дурной стороны потому, что они вообще люди дурные; но ведь и Пенелопа, хотя она превосходная женщина, хотя она очень рада поговорить с Одиссеем и разузнать что-нибудь о своем муже, — даже она, как говорит Гомер, не дала Одиссею плаща — а ведь он сидел перед ней чуть ли не голым — и только обещала ему дать плащ, если окажется, что он не солгал, утверждая, будто Одиссей вернется еще в течение этого месяца;10 (85.) а потом, когда он попросил дать ему тот лук, который ни один из женихов не мог натянуть, и когда все они рассердились на него за то, что он осмелился сравняться с ними в доблести11, она настояла, чтобы ему дали лук. Конечно, сказала она, о браке с ним не может быть и речи, но если ему удастся натянуть лук и стрела пролетит через отверстия во всех секирах, то она даст ему хитон, плащ и сандалии. (86.) Значит, он должен был натянуть лук Эврита, навлечь на себя вражду стольких юнцов и, может быть, погибнуть тут же от их рук, и все для того, чтобы получить одежду и обувь! Или же он должен был представить воочию, — да еще в назначенный срок! — Одиссея, пропадавшего уже целых двадцать лет. А если бы он не сделал этого, ему пришлось бы в тех же своих лохмотьях уйти из дома разумной и благородной царицы, дочери Икария!
87. Почти то же самое говорит свинопасу относительно Одиссея и Телемах, приказывая ему как можно скорее отправить Одиссея в город, чтобы он там нищенствовал, а не кормить его несколько дней у себя на пастбище;12 пусть даже это и было заранее договорено между Одиссеем и Телемахом, — но ведь свинопас ничуть не удивлен бесчеловечностью такого поведения, (88.) как будто именно так, сурово и скаредно, следует обращаться с путниками, если они бедные, а встречать ласково, с подношениями и подарками надо только богатых, от которых, наверное, получишь то же самое. Так и теперь человеколюбие проявляют с большим разбором: (89.) если хорошенько приглядеться, то всякие добрые услуги и любезности ничем не отличаются от лести и подкупа и по большей части оказываются с расчетом на немалую прибыль; да, пожалуй, теперь все это — клянусь Зевсом! — еще хуже прежнего, как и все остальное. (90.) Я мог бы кое-что сказать и о феаках, и об их милосердии13, — если кто думает, что их отношение к Одиссею было благородным и соответствующим их богатству; я мог бы объяснить, по каким соображениям и по каким причинам они решили проявить такую щедрость и великодушие, ко я уже сказал более чем достаточно об этом предмете.
91. Ясно, что богатство не делает тех, кто им владеет, ни гостеприимнее, ни вообще добрее; напротив, в большинстве случаев они жаднее и скареднее бедняков. И даже если найдется какой-нибудь богач, один из многих тысяч щедрый и великодушный, это вовсе не доказывает, что большинство их обладает Этими качествами в большей степени, чем малоимущие. (92.) Человеку бедному, если он добропорядочен, хватает того, что он имеет, и для восстановления собственного здоровья при болезнях, не слишком тяжелых (например, при той болезни, которая случается с непривыкшими к безделью людьми, когда они объедятся), и для подарков гостям — подарков, которые даются охотно и не вызывают недоверия у получающих; (93.) конечно, это не серебряные кубки, не многоцветные одеяния, и не колесницы, запряженные четверкой, одним словом, не такие дары, какими Елена и Менелай одарили Телемаха. Да едва ли бедняку и придется принимать у себя когда-либо подобных посетителей, сатрапов и царей, разве что эти последние будут столь разумны и благородны, что ни один дар не покажется им презренным, если он дан с дружеским чувством; посетителей необузданных и властолюбивых бедняки, конечно, не могли бы принять подобающим образом, да, пожалуй, и не очень желали бы оказывать им гостеприимство. (94.) Ведь не слишком много пользы принесло Менелаю то обстоятельство, что он мог принять в своем доме богатейшего гостя из Азии, а никто другой во всей Спарте не был в силах пригласить к себе сына царя Приама;14 (95.) этот гость разорил дом Менелая, похитив, кроме многих сокровищ, и его жену, его дочь сделал сиротой и уехал за море; и после этого Менелай немало времени потерял, странствуя по всей Элладе, оплакивая свое несчастье и прося каждого царя о помощи; ему пришлось также умолять и брата, чтобы тот отдал в Авлиде свою дочь15 на заклание. (96.) Десять лет провел он, воюя, под Троей, где и он, и его брат были вынуждены льстить другим военачальникам, которые сердились и грозились разъехаться по домам, если им не угождали; да и потом, перенеся много трудов, подвергнувшись невероятным опасностям, Менелай долго странствовал и лишь после бесчисленных бедствий добрался до своего дома.
97. Поэтому разве не бессмысленно, следуя мнению одного из поэтов, восторгаться богатством и стремиться обладать им?16 Он говорит, что величайшим благом, получаемым от богатства, является возможность делать подарки гостям, и если к тебе в дом пожалуют люди, привыкшие к роскоши, принять их и поднести им такие дары, какие им более всего будут по сердцу. (98.) Мы приводим здесь мнение поэтов не для того, чтобы их оспаривать, и не потому, чтобы мы завидовали славе, которую они стяжали своими творениями и своей мудростью; не из честолюбия стараемся мы опровергнуть их, а потому, что именно от них, как мы полагаем, можно узнать, что думает толпа о богатстве и о прочих предметах, которыми она восхищается, а также узнать, какие столь великие блага, по ее мнению, проистекают, для людей из обладания каждым из этих предметов; (99.) всякому ясно, — если бы поэзия не выражала чувств, свойственных людям, и не высказывала их мнений, то люди не любили бы поэтов так горячо и не восхваляли бы их как мудрых и доблестных провозвестников истины. (100.) Каждому человеку в отдельности, в личной беседе, разумеется, нельзя доказать ошибочность его мнения, нельзя и Задавать каждому по одиночке вопросы: «Почему ты, друг, так боишься бедности и так высоко ценишь богатство, и что ты надеешься выиграть от того, что, например, вдруг разбогатеешь или станешь купцом, а может быть, даже царем?» Это было бы бесцельно, да и невыполнимо. (101.) Поэтому, давайте, обратимся к тем, кого люди считают своими наставниками и прорицателями, — к поэтам; у них мы найдем ясно выраженные и изложенные в стихотворной форме мнения толпы. Мы полагаем, что таким образом мы не уклонимся от нашей цели: (102.) так обычно поступали и многие более мудрые, чем мы.
Те слова Эврипида, о которых была речь, оспаривал один из наилучших философов17 — его уж, конечно, никто не обвинит в пустом честолюбии; не соглашался он и с тем, что говорил о богатстве Софокл;18 первому он возражал кратко, Софоклу — более подробно, но все же не так, как мы; ведь он не выступал с речью без подготовки и не пользовался свободой, предоставленной оратору, а писал книги.
103. О жизни земледельца, охотника и пастуха мной сказано довольно, пожалуй даже больше, чем следовало; но нам хотелось каким-либо способом показать, что бедность не является непреодолимым препятствием к тому, чтобы вести жизнь, достойную свободного человека, желающего работать своими руками; напротив, она побуждает его к труду и к деятельности, гораздо более честной и полезной, более соответствующей природе, чем те дела, на которые обычно богатство толкает большинство людей. (104.) Давайте же теперь посмотрим, как живут и что делают бедняки в больших и малых городах, и подумаем, при каком образе жизни и при каких занятиях они могли бы жить неплохо, ничуть не хуже тех, кто дает деньги в рост, сильно наживаясь на этом и ловко разбираясь в подсчете дней и месяцев, не хуже и тех, у кого есть огромные дома, корабли и бесчисленные рабы.
105. Бедным людям, правда, иногда трудно найти в городах работу, и им приходится искать добавочных заработков вне города, потому что они должны платить за наем жилья и покупать себе все — не только одежду, хозяйственную утварь и хлеб, но даже дрова для ежедневной топки, хворост, сухие листья и всякую прочую мелочь; они вынуждены всё приобретать за деньги, все, кроме воды: (106.) ведь все вещи находятся под замком, и нет ничего, что было бы открыто для общего обозрения, кроме множества дорогих вещей, выставленных на продажу. Людям, не имеющим никакого иного имущества, кроме собственного тела, действительно трудно выдержать такого рода жизнь, тем более что мы не предлагаем им никакого подходящего занятия и не указываем им, откуда они могли бы извлечь средства к жизни. (107.) Итак, мы, пожалуй, вынуждены прийти к выводу, что следует изгонять из города этих добропорядочных неимущих, чтобы города, как говорит Гомер, стали «благоустроенными» и были населены только состоятельными людьми; внутрь городских стен мы, как видно, ни одного свободного работника впускать не будем. Но что же нам, однако, с ними делать? Расселить их по стране, как, говорят, были рассеяны по всей Аттике афиняне в древнейшие времена, да и позже, во время тирании Писистрата? (108.) Такой образ жизни оказался небесполезным для афинян, и благодаря ему выросло поколение достойных граждан, гораздо более доблестное и разумное, чем то, которое впоследствии находило себе пропитание в городе, — завсегдатаи народного собрания и судов, писцы, одним словом, толпа бездельников и разного подлого люда. Хотя не было бы никакой беды, если все они в конце концов стали бы деревенскими жителями, однако я все же думаю, что и в городе им удастся найти себе пропитание.
109. Поглядим теперь, работами какого рода и характера они могут заниматься пристойно, не будучи вынуждены из-за безработицы прибегать к низким видам заработка. В городе имеется огромное множество занятий, имеются бесчисленные и разнообразные ремесла; некоторые из них чрезвычайно выгодны, если под «выгодой» понимать приобретение денег. (110.) Перечислить названия всех их по отдельности нелегко, — их слишком много, — да это было бы и неуместно. Поэтому выскажем им в общей форме и порицание и похвалу: все занятия, которые вредят телесному здоровью или наносят ущерб силам, приучая к безделью и сидячему образу жизни, все, которые воспитывают в душе подлость и низость, или по какой-либо иной причине оказываются бесполезными и ненужными, ибо берут свое начало в распущенности и расточительности городской жизни, все они не заслуживают, собственно говоря, даже названия «занятий» или «работ». Гесиод, человек мудрый, не стал бы восхвалять «труды» вообще, если бы он под этим названием подразумевал что-то дурное или позорное; (111.) поэтому если с каким-либо занятием связано любое из упомянутых зол, то свободный порядочный человек не должен ни браться за него, ни изучать его, ни обучать ему своих детей; ни по мнению Гесиода, ни по нашему мнению он не сможет называться «трудящимся», если будет причастен к занятиям такого рода; напротив, он заслужит упрек в подлости и низости, недостойной свободного человека, и его назовут ничтожным, ни к чему не пригодным и дурным.
112. Напротив, если тот или иной труд сам по себе не является недостойным и не грязнит душу, если он не вредит здоровью, расслабляя тело и ведя за собой, помимо разных прочих болезней, вялость и изнеженность вследствие слишком спокойного образа жизни, и, наконец, если он дает достаточный заработок для прожития, (113.) то люди, тщательно и усердно занимающиеся таким трудом, не дадут богачам повода прилагать к ним ходячее название «неимущих»; скорее именно они-то и будут теми, кто создает «имущество» богачей, а сами они тоже будут иметь для себя все, что им необходимо и полезно.
114. Мы не станем описывать подробно каждую профессию в отдельности, а дадим только общую характеристику занятий того и другого рода — одних, которых мы не одобряем, и других, За которые мы советуем браться смело: не следует обращать внимания на возражения тех людей, которые нередко с презрением отзываются о некоторых профессиях, не имеющих в себе ничего недостойного, причем порицают не только того, кто сам занят таким трудом, но ставят ему в вину и занятие его родителей; например, если его мать была наемной служанкой, или сборщицей винограда, или кормилицей осиротевшего ребенка, или нянькой в богатой семье, а также если отец его был учителем или воспитателем. Всего этого не надо стыдиться и спокойно делать свое дело; (115.) ведь порицатели этих занятий считают их признаком бедности и порицают, собственно, не профессию, а бедность как таковую, которая представляется им большим злом и бедствием.
Но поскольку мы не признаем бедность столь страшным злом и несчастьем и, более того, полагаем, что для многих людей она является более благоприятным условием жизни, чем богатство, то и насмешки над перечисленными занятиями следует пропускать мимо ушей так же, как и насмешки над самой бедностью. (116.) Если бы насмешникам пришлось, — не указав сперва, что именно они порицают, — обличать проявления порицаемого ими свойства, они убедились бы в том, что большинство подлинно дурных качеств порождается богатством, — и прежде всего то, которое, по мнению Гесиода, заслуживает наиболее жестокого осуждения, а именно — безделье. Им пришлось бы сказать:

Боги тебя не создали ни пахарем, ни землекопом19,—

и прибавить: «Ни к чему твои руки не пригодны, они, словно руки юного жениха, мягки и нежны».
117. Далее я должен сказать то, что, как я полагаю, ясно каждому и о чем уже не раз говорилось: краски и благовония, изысканные прически женщин и мужчин, — в каше время почти одни и те же, — разукрашивание не только одежд, но даже волос и кожи с помощью румян, белил и других различных средств, дабы показаться моложе своих лет и создать о себе ложное представление, — далее, украшение крыш, стен и полов в домах то красками, то дорогими камнями, то золотом, то слоновой костью (118.) и, наконец, скульптурные изваяния на самих стенах — все это хорошо было бы совсем изгнать из городов; а в нашей речи мы потребуем, чтобы никто из бедных людей не брался за соответствующие ремесла. Ведь мы сейчас выступаем, — словно бы с хором, — против богачей20 и рассуждаем не о том, как достигнуть счастья; оно не является наградой, путь к которой идет через бедность или через богатство; его можно достигнуть только добродетелью, вернее — разумным, воздержным образом жизни.
119. Далее, беднякам не следует становиться ни актерами, трагическими или комическими, ни теми, кто, выступая в мимах, вызывает безудержный хохот зрителей, ни плясунами или певцами; впрочем, они могут участвовать в хорах при священнодействиях, но не изображая в пении и пляске страданий Ниобы или Фиеста; они не должны быть кифаредами или флейтистами, участвующими в театральных состязаниях; правда, на нас разгне-'ваются за Это многие прославленные города, Смирна и Хиос, а вслед за ними и Аргос21, — за то, что мы не хотим увеличивать славу Гомера и Агамемнона, поскольку это от нас зависит; (120.) пожалуй, рассердятся и афиняне за то, что мы не уважаем их поэтов, трагических и комических, раз мы отнимаем у них актеров и утверждаем, что в этой профессии ничего хорошего нет. Наверное, будут обижены и фивяне тем, что мы недооцениваем победу, одержанную ими в игре на флейте; (121.) за эту победу , они были награждены всей Элладой, а сами настолько восхищались ей, что даже когда их город лежал в развалинах (он и теперь находится почти в том же состоянии, и только малая его часть, Кадмея, заселена), они ничуть не сокрушались о том, что логибло множество храмов, колонн и надписей, но разыскали и восстановили статую Гермеса, на которой была высечена эпиграмма о состязании в игре на флейте:

Фивы награду в игре на флейте стяжали в Элладе.

И вот теперь на их старинной площади стоит среди развалин эта статуя.
122. Однако не будем бояться никого из них, а также и тех, кто нас упрекнет, что мы не одобряем всех профессий, к которым Эллины столь привержены; мы доказываем, что все эти занятия недостойны уважающих себя свободных людей, ибо от них проистекает множество зол, в том числе величайшее зло — бесстыдство, а также высокомерие черни, которое вернее было бы назвать наглостью.
123. Не следует бедняку становиться также глашатаем на торгах или выкликать с безобразной грубостью на улицах и площадях о наградах за поимку воров и беглецов; не следует быть и писарями, составляющими договоры, заявления и всякие документы, касающиеся судебных разбирательств и исков и требующих знания законов; не надо превращаться и в хитроумных- и ловких сутяг и говорунов, которые за плату обещают свою помощь всем, даже величайшим преступникам, защищают, не краснея, чужие злодеяния, стараются своими воплями и мольбами вызвать жалость к людям, которые им ни друзья, ни родные; а между тем кое-кто из этих сутяг пользуется почетом и славой в городе; но мы не должны допускать, чтобы кто-нибудь из бедняков стал таким человеком; пусть предоставят это другим. (124.) Занимаясь ремеслом, необходимо ловко владеть руками, но не следует слишком ловко владеть языком и законами.
Правда, некоторые из профессий, о которых мы только что говорили и еще будем говорить, очевидно, приносят известную пользу в городах, ныне существующих, как, например, запись судебных постановлений и договоров, а иногда и объявления через глашатая; однако здесь не место решать, каким образом и кем эти дела должны выполняться так, чтобы приносить как можно меньше вреда. (125.) Ведь мы сейчас говорим не о формах государственного строя, не о том, какая из них самая лучшая и какая лучше многих других; мы поставили перед собой задачу поговорить о бедности и показать, что она — положение отнюдь не безвыходное, между тем как большинство считает ее страшным злом, которого надо избегать во что бы то ни стало; для людей, желающих работать своими руками, имеется множество способов достаточно заработать себе на жизнь, притом способов не унизительных и никому не приносящих вреда. (126.) Ведь именно исходя из этой основной мысли, мы рассказали' с самого начала нашу повесть о жизни земледельцев и охотников, а теперь говорим о различных занятиях в городе, определяя, какие из них пристойны и не причиняют вреда тем, кто не хочет жить в полной нищете, а какие унижают людей, занимающихся Этим трудом.
127. Если многое из сказанного полезно вообще для решения вопросов государственного устройства и выбора подходящей профессии, то меня, по справедливости, следует простить за то, что моя речь столь длинна: я не затягивал ее напрасно, блуждая без цели, и ни о чем бесполезном не говорил. Обзор занятий и ремесел и вообще всего образа жизни, подобающего или неподобающего людям умеренного достатка, оказался и сам по себе заслуживающим глубокого и весьма тщательного изучения. (128.) Поэтому по поводу отклонений в речи, хотя бы и длинных, но касающихся предметов прекрасных, достойных и соответствующих теме, слушатель не должен выражать недовольства, потому что оратор не отходит от намеченного им плана, пока он говорит о важнейших вопросах, соприкасающихся с философией. (129.) Пожалуй, нам следовало бы в этом отношении подражать охотникам, и это избавило бы нас от ошибок; ведь когда они нападают на след зверя, они идут по нему, но если видят другой след, более ясный и свежий, они не задумываясь поворачивают по этому следу и, уже поймав свою добычу, возвращаются к первому. (130). Вследствие этого и мы не должны порицать того, кто, начав говорить о справедливом человеке и о справедливости вообще и приведя в качестве наглядного примера какой-нибудь город, переходит потом к длительным рассуждениям о государственном строе и не останавливается до тех пор, пока не перечислит все его разновидности и не покажет с восхитительной ясностью характерные черты каждой из них22. (131.) Правда, кое-кто упрекает такого оратора за излишне растянутую речь и за потерю времени на многочисленные примеры; конечно, если то, о чем он говорит, не имеет никакого отношения к предмету беседы и не вносит ясности в тот вопрос, ради которого было предпринято исследование, то, пожалуй, можно признать эти упреки не лишенными основания. (132.), Поэтому, если покажется, что и мы рассуждаем слишком долго о вопросах ненужных и не относящихся к нашей теме, то и нас можно будет упрекнуть в многословии; в противном же случае ни длина, ни краткость речи не заслуживают сами по себе ни похвалы, ни порицания.
Теперь мы должны смело пойти вперед и закончить нашу речь о различных занятиях в городе, упоминая об одних и оставляя другие незатронутыми.
133. Относительно сводников и сводничества не следует выражаться сдержанно и двусмысленно, а надо как можно резче и суровее осудить их и настаивать на том, чтобы ни бедняк, ни богач не прибегали к этому осуждаемому всеми занятию, извлекая выгоду из чужой наглости и распущенности; ради наживы они устраивают любовные связи, в которых нет любви, и служат похоти, не вызванной страстью. Они выставляют пленных и купленных женщин и детей на позор перед грязными домами, рассеянными по всему городу — возле домов правителей, на площадях, рядом с государственными учреждениями и храмами, (134.) среди всего того, что должно быть для нас священно; нельзя насильно подвергать такому издевательству ни варварских, ни эллинских женщин; последние в прежние времена пользовались даже относительной свободой, но теперь впали в полное, ничем не ограниченное рабство. То, что делают сводники, гораздо постыднее и грязней занятия тех, кто случает лошадей или ослов; ведь они сводят друг с другом не животных, соединяющихся охотно и не испытывающих при этом стыда, нет, они людей, чувствующих стыд и отвращение, отдают в руки других людей, похотливых и необузданных, для бесцельного и бесплодного телесного общения, ведущего к гибели, а не к зарождению жизни; (135.) они не стыдятся ни людей, ни богов, ни Зевса-родителя, ни Геры, устроительницы браков, ни Мойр, вершительниц судеб, ни Артемиды, защитницы родильниц, ни матери Реи, ни Илифии, покровительницы человеческого рождения, ни Афродиты, чье имя является символом естественного соединения и общения между женским и мужским полом. (136.) Ни один законодатель, ни один правитель, если это в какой-то мере зависит от него, не должен разрешать или узаконивать этот способ обогащения ни в городах, широко прославленных доблестью жителей, ни в поселениях, стоящих на втором, третьем, четвертом и даже на любом месте. (137.) Если же правитель увидит, что старые обычаи и пороки въелись издавна, то и в этом случае пусть он не оставляет их без внимания и наказания, но примет все возможные меры, чтобы карать их; ведь всякое зло никогда не пребывает неподвижным — оно всегда распространяется и становится все более наглым, если не встречает препятствий. (138.) Следует прилагать к этому делу упорную заботу и не относиться слишком мягко и легкомысленно к такому оскорбительному обращению с бесправными женщинами и рабынями; надо делать это не только по той причине, что всему человеческому роду был оказан божеством, его породившим, почет (и притом такой же почет, какой подобает и самому божеству) за то, что человек обладает свойствами и признаками божества, — разумом, знанием прекрасного и дурного; надо всегда, иметь в виду еще и то, что дерзости, поощряемой попустительством, трудно поставить такой предел, которого она из страха не решилась бы нарушить, но, начинаясь с чего-то незначительного и дозволенного, она приобретает такую силу и мощь, что уже не останавливается ни перед чем.
139. Пора нам прежде всего подумать и о следующем: позорный, открытый разврат, распространяющийся на наших глазах бесстыдно и беспрепятственно, открывает путь к скрытым и тайным покушениям на честь женщин и мальчиков из хороших семей; эти покушения совершаются все более дерзко и безнаказанно — ведь стыдливость пользуется всеобщим презрением, а это отнюдь не ведет, как думают некоторые, к воздержанию от подобных преступлений и искоренению их.
140. Возможно, что кто-нибудь скажет такие грубые слова:. «Эх, вы, многоумные законодатели и правители! Вы терпели такие обычаи, когда они возникли впервые, и воображали, что изобрели изумительное средство для поддержания скромной умеренности в городах: вы думали, что эти открытые для всех и незапертые дома сводников послужат оградой для ваших накрепко запертых жилищ и надежно укрытых спальных покоев, что вы не допустите мужчин, распутничающих на глазах у всех и притом за недорогую цену, к вашим свободнорожденным уважаемым женам, для овладения которыми потребовались бы дорогие подарки и деньги на подкуп». Но ведь мужчин уже не влечет то, что можно купить задешево, и они гоняются как раз за тем, что Запрещено, что связано с опасностью и с большими расходами, (141.) Вы увидите это, я полагаю, совершенно ясно, если приглядитесь поближе: там, где супружеская неверность окружена роскошью и блеском, где она вызывает сочувствие и оценивается благосклонно, где сами мужья либо по простодушию ничего не Замечают, либо делают вид, что не замечают, и при этом спокойно терпят любовников, именуемых благообразия ради гостями, друзьями и родственниками, а подчас даже сами расположены к ним и приглашают их к себе на празднества и жертвоприношения, словно они их закадычные друзья, (142.) где такие мужья выражают лишь легкое недовольство по поводу бьющего в глаза, ничем не прикрытого распутства своих жен, а любовные похождения замужних женщин считаются вполне благопристойными, — там едва ли можно полагаться и на целомудрие девушек и верить в истинность слов брачных песнопений. (143.) Разве не являются там неизбежными некоторые случаи, напоминающие древние мифы? Разница только в том, что теперь отцы уже не так огорчаются и сердятся, как тогда; а многие мужчины подражают любовным приключениям богов, и золотой дождь льется потоком сквозь крыши домов и проникает внутрь чрезвычайно легко, — ведь дома построены не из сплошной меди или камня23. (144.) И, клянусь Зевсом, деньги щедро текут не только в руки самих девушек, но попадают и к матерям, и к кормилицам, и к воспитателям, не говоря о многих других прекрасных дарах, подчас передаваемых тайком через кровлю дома, а нередко и открыто, у самого ложа. (145.) А разве в реках и около ручьев не случается многое, очень сходное с тем, что рассказывают поэты о минувших временах? Отличие лишь в том, что это происходит не на глазах у всех и не открыто, а в богатых домах, или в роскошных беседках, построенных в садах и пригородах, в разукрашенных гротах и очаровательных рощах; да и случается это уже не с бедными дочками неимущих царей, с девушками, которые сами ходят за водой, играют возле реки, купаются в холодных струях или на широком берегу моря;24 нет, это — богатые дочери богатых родителей, воспитанные по-царски и имеющие в своем доме столько дорогих и великолепных вещей, сколько не найти в общественных зданиях.
146. И все же нельзя ожидать, чтобы в городе, обладающем такими нравами, рождались дети, подобные тому, кого Гомер называет Эвдором, сыну Гермеса и Полидоры, о рождении которого он говорит в такой смягченной форме:

                                    Девой рожденный; его Полидора, прелестная в плясках,
                                    Филаса дочь, родила25.

147. Очевидно, и у лакедемонян были мальчики, появлявшиеся на свет подобным образом и получавшие то же прозвище, потому что многие у них именовались «Парфениями»26. И потому, если бы в нынешних городах, купающихся в роскоши, большинство таких детей не погибало, — по-видимому, из-за недостаточного божественного попечения о них, — то весь мир, несомненно, наполнился бы «героями». (148.) Теперь же они обычно умирают сейчас же после рождения, а те, которым удается выжить, доживают до старости в неизвестности и в рабстве, ибо от тех, кто их родил, они не получают никакой помощи.
Если в таких условиях находятся девушки, то чего можно ожидать от мальчиков? (149.) Какое руководство и воспитание выпадает им на долю? Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве, испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? (150.) Соблазнять женщин — даже свободнорожденных — и девушек оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото27, никогда не потерпит неудачи. (151.) А что произойдет дальше, ясно всякому, — ведь мы видим так много подобных случаев. Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом; поприще, начинает презирать легкий успех и любовь женщин, слишком просто достающуюся ему и по-женски нежную, и переходит к погоне за юношами; (152.) ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более трудно достижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями.

Примечания к речи VII

О Дионе - VI - VII - VIII - IX - X - XII - XVIII - XXI - XXXVI - LI - LIII - LV

Cодержание