ХАРИТОН
Повесть о любви ХЕРЕЯ и КАЛЛИРОИ
Книга ПЯТАЯ
О том, как при содействии Афродиты, устроившей этот брак, вышла Каллироя замуж за Херея, красивейшая женщина за красивейшего мужчину, и о том, как подумали, что она умерла, после того как Херей под влиянием ревности ударил ее, и о том, с какой роскошью ее похоронили и как в могиле потом она пришла в себя, а грабители ночью вывезли ее из Сицилии и, приплыв в Ионию, продали ее там Дионисию, и о верности Каллирои Херею и об ее беременности, вынудившей ее вступить с Дионисием в брак, и о том, как сознался Ферон, а Херей уплыл на розыски своей жены, и о том, как Херей был забран в плен и продан вместе с другом своим, Полихармом, в Карню, и как Херея, которому уже угрожала смерть, Митридат признал и начал стараться вернуть влюбленных друг другу, Дионисий же, перехвативший его письма, накрыл его и оклеветал перед Фарнаком, а Фарнак оклеветал Митридата перед царем, а также и то, как царь вызвал обоих на суд, — все это изложено в предшествующем повествовании: теперь же расскажу я о том, что произошло дальше.
Вплоть до Сирии и Киликии1 Каллироя переносила путешествие легко: она слышала кругом себя греческую речь и видела море, соединявшее ее с Сиракузами. Но когда она прибыла к реке Евфрату, по ту сторону которой великий лежит материк и начинаются обширные пространства царской земли, тут ее охватила тоска по родине и по близким, и она потеряла надежду на обратное возвращение. Став на берегу реки и приказав удалиться всем, кроме своей верной Плангоны, так начала говорить она:
— Завистливая Судьба, войной своей преследующая одинокую женщину! Ты живою меня заперла в могиле и вывела меня из нее не из жалости, а чтобы предать меня в руки разбойников! Море и Ферон разделили со мною мое изгнание! Я, дочь Гермократа, продана была в рабство и (легче было бы мне совсем не иметь друзей) стала предметом любви, дабы при жизни Херея быть выданной за другого замуж. Но и этого тебе мало: пределами моего изгнани-я ты ставишь уже не Ионию, которая была для меня страной, хотя и чужой, но все же греческой, где великим утешением мне служило сознание, что живу я у моря. Ныне же ты изгоняешь меня за грани мне привычного неба, и целый мир отделяет меня теперь от моего отечества. Как раньше ты отняла у меня Сиракузы, так сейчас ты у меня отняла Милет: увозят меня за Евфрат и, островитянку, меня заключают в глубины варварских стран, где нет уже моря. Не ждать больше мне корабля, плывущего из Сицилии! Херей, отрывают меня и от твоей могилы. Кто станет тебе, добрый гений2, творить возлияния? Бактры3 и Сузы4 — вот будущий дом мой и будущая моя могила: переправиться через тебя, Евфрат, предстоит мне только однажды! Но не столько страшит меня дальность пути, сколько боюсь я, как бы и там кто-нибудь не увидел во мне красавицы!
С этими словами она поцеловала землю, а затем взошла на паром и переправилась на нем на другой берег.
Много запасов вез с собой Дионисий, желавший блеснуть перед женой богатством приготовленного им снаряжения. Еще больший, однако, блеск придавало их путешествию радушное отношение к ним местных жителей, провожавшее их от одного народа к другому. От забот одного сатрапа переходили они к заботам другого, на попечение которого их сдавал первый: красота Каллирои подкупала всех. Поджигало варваров еще и другое: уверенность, что женщине этой предстоит иметь великую власть. Каждый поэтому спешил предложить ей свое гостеприимство или оказать ей на всякий случай иную какую-либо любезность.
Так протекало их путешествие, а Митридат двигался быстрее их через Армению, страшно боясь оказаться в глазах царя виновным еще и в том, что следовал он по пятам за этой женщиной. Но, кроме того, он торопился приехать первым, чтобы успеть также подготовить свои дела к суду. По приезде же в Вавилон, где царь имел тогда свое пребывание, он первый день спокойно провел у себя: у каждого сатрапа имеется свое особое, отводимое ему помещение, в котором сатрап и останавливается. А на следующий день он, явившись в царский дворец, приветствовал персидских сановников и сказал Артаксату — евнуху, бывшему самым важным и влиятельнейшим при царе лицом, которого он предварительно почтил дарами:
— Доложи царю: раб его Митридат явился к нему, чтобы снять с себя возведенную на него греком клевету и чтобы поклониться ему.
Немного спустя, евнух вышел к Митридату со следующим ответом:
— Царю угодно ничем Митридата не обижать, судить же он будет тогда, когда приедет и Дионисий.
Отвесив поклон, Митридат удалился, а затем, в одиночестве, он вызвал к себе Херея:
— Я как на огне, — сказал он ему: мое желание вернуть тебе Каллирою подвело меня под обвинение. Дионисий ведь утверждает, будто то письмо, которое ты написал своей жене, написано было мною, и считает, что он обладает в этом письме доказательством моего распутства. Дело в том, что Дионисий убежден в твоей смерти. Пускай же и дальше остается он при таком убеждении вплоть до самого дня суда, чтобы твое появление перед ним оказалось для него неожиданностью. В отплату же за то, что я для тебя сделал, попрошу я тебя вот о чем: имей терпение не встречаться пока с Каллироей и никаких пока не наводить о ней справок.
Подчиняясь этому поневоле, Херей старался не выдать себя, но по его щекам текли слезы.
— Выполню, владыка, твое приказание, — сказал он Митридату и удалился в отведенную для него и для друга его, Полихарма, комнату, где, бросившись на пол, он разодрал на себе хитон и,
в обе он руки схвативши нечистого пепла,
Голову всю им осыпал и лик осквернил своя прекрасный.5
— О, Каллироя! Рядом находимся мы с тобой и не видим друг друга! Ты-то в этом нисколько не виновата: ты ведь не знаешь, что Херей жив. Но я, — я ужасный преступник! Мне приказано не смотреть на тебя, и, трусливо привязанный к жизни, я вот как далеко зашел в своем подчинении требованиям тирана! Ты же, если бы получила от кого-нибудь подобное предписание, ты бы предпочла отказаться от жизни!
Полихарм утешал Херея.
Близко от Вавилона находился уже и Дионисий. Но еще до его приезда туда начала завладевать городом Молва, возвещавшая всем, что в Вавилон приезжает женщина не человеческой, а божественной красоты, которой второй такой на земле не зрит солнце. Свойственно варварам сходить с ума по женщинам, а потому полна была слухами каждая улица и каждый был ими полон дом. Дошла Молва и до самого царя, так что царь даже спросил Артаксата, евнуха, приехала ли милетянка.
Дионисия давно уже мучила прославленность его жены, вселявшая в него неуверенность, с приближением же к Вавилону преисполнился он еще более жгучей тревогой. Вздыхая, говорил он самому себе: «Это тебе, Дионисий, не родной твой город Милет! А ты и там страшился коварства. Смельчак, не задумывающийся над будущим! Как? Каллирою ты везешь с собой в Вавилон, в котором живет такое множество Митридатов? Даже и в целомудренной Спарте Менелай не сберег Елены, и варвар-пастух затмил там собою царя.6 Много Парисов в Персии! Ты разве не видишь опасностей? Не замечаешь вступлений к ним? Города к нам выходят навстречу, и сатрапы ухаживают за нами. Она уже возгордилась, а царь пока еще и не видал ее! Единственная для тебя надежда сохранить жену, это ее запрятать: сбережена она будет только тогда, когда возможным окажется ее скрыть».
В этих соображениях сел он на коня, предоставив Каллирое ехать в армамаксе7 под спущенным покрывалом. И, может быть, то, чего ему так хотелось, Дионисию бы и удалось, не случись следующего.
У Статиры, жены царя, собрались жены именитейших персов, и говорили так иные из них:
— На отечественных наших красавиц, владычица, красоте которых все мы давно дивились, идет походом гречаночка, и славе персидских жен угрожает в настоящее время опасность быть уничтоженной. Давайте же подумаем, как поступить нам так, чтобы не затмила нас чужеземка.
Царица, не верившая молве, рассмеялась.
— Греки,—сказала она, — нищие хвастуны, впадающие в восторг перед всякими пустяками. Совершенно так же говорят они о красоте Каллирои, как называют они и Дионисия богачом. Стоит любой из нас выйти и показаться с ней рядом, как бедная рабыня будет уничтожена.
Поклонившись царице и выразив восхищение по поводу ее мысли, все сперва воскликнули в один голос:
— Если бы только была у тебя возможность, владычица, самой показаться на людях.8
Затем, когда начали произноситься имена наиболее знаменитых красавиц, голоса разделились. Произведено было голосование посредством поднятия рук, как в театре,9 и выбор остановился на дочери Зопира, Родогуне, жене Мегабиза, выдающейся, общепризнанной красавице: чем для Ионии была Каллироя, тем же была Родогуна для Азии.
Женщины принялись ее украшать: каждая давала ей от себя какую-нибудь драгоценность. Царица дала ей браслеты и ожерелье.
И вот, снаряженная ими на состязание, отправилась она встречать Каллирою. Имелся к тому у нее еще и личный предлог, так как она приходилась сестрой Фарнаку, тому самому, который написал царю про Дионисия.
На зрелище высыпал весь Вавилон. У городских ворот теснились толпы народа, на самом же видном месте ждала, в сопровождении царственного окружения, Родогуна. Прелестная, гордо стояла она, будто бросая вызов, и все кругом на нее смотрели, говоря друг другу:
— Победа будет за нами. Персиянка затмит чужеземку: пусть попробует последняя с нею сравниться, и пусть тогда греки узнают, что они за хвастуны!
Тут выехал вперед Дионисий, и так как ему доложили о присутствии родственницы Фарнака, то он соскочил с коня и любезно подошел к Родогуне, а та, зардевшись, проговорила:
— Хочу поздороваться со своей сестрой.
С этими словами она направилась к армамаксе. Каллирое, таким образом, было уже невозможно дольше оставаться скрытой, и Дионисий, смущенно вздохнув, нехотя попросил Каллирою выйти из армамаксы. И в то же мгновение потянулись к Каллирое не только взоры, но и души всех присутствующих. Люди почти что падали друг на друга: каждому хотелось получше ее рассмотреть, подойдя к ней возможно ближе. Блеснуло лицо Каллирои, и сияние его приковало к себе глаза всех, как влечет к себе яркий, в глубокую ночь внезапно вспыхнувший свет. В изумлении варвары поклонились ей, и никто больше уже не замечал присутствия Родогуны. Осознала и Родогуна свое поражение. Не имея возможности отойти, но и не желая, чтобы на нее глядели, скользнула она вместе с Каллироей под ее полог и сдалась победителю. Занавешенная покрывалом, продолжала двигаться армамакса дальше, а люди, которые видеть Каллирою больше уже не могли, целовали ее колесницу.
Царь, услышав о прибытии Дионисия, тотчас же велел Артаксату, евнуху, так объявить ему: «Хотя предъявляя обвинение человеку, которому вверена большая власть, и надлежало тебе не мешкать, но эту вину я тебе прощаю, поскольку ты ехал в сопровождении жены. Сейчас я справляю праздник и занят я жертвоприношениями, на тридцатый же день, считая от нынешнего, я выслушаю тяжбу». Дионисий отвесил поклон и удалился.
После того началось подготовление обеих сторон к суду, словно как бы к большой войне, причем в народе произошел раскол: та часть варваров, которая принадлежала к кругам сатраповским, стояла за Митридата. Недаром же происходил он из старого бактрийского рода10 и в Карию переселился только впоследствии. А Дионисий вызывал сочувствие низших слоев населения, считавших, что посягательство на жену — и, главное, еще на какую! — являлось такого рода обидой, которая шла в прямое нарушение законов. Волновалась и женская половина Персии: симпатии разделились и тут. Те из женщин, которые были высокого мнения о собственной красоте, завидовали Каллирое и хотели, чтобы она вышла из суда опозоренной, рядовая же масса, завидовавшая местным красавицам, желала, чтобы прославилась чужеземка.
Что же касается обоих соперников, то как тот, так и другой, каждый про себя в отдельности, считал, что победа находится у него в руках. Дионисий надеялся на письма, написанные Митридатом к Каллирое от имени Херея: что Херей жив, этого Дионисий не допускал никак. А Митридат, во власти которого было показать Херея воочию, был убежден, что пойман он быть не может. Впрочем, он заручался приспешниками, притворяясь, будто он боится, дабы с тем большим блеском оправдаться благодаря неожиданности.
Ни персы, ни персиянки в течение этих тридцати дней ни о чем другом между собою не разговаривали, как только о предстоящем суде, так что, сказать по правде, весь Вавилон тогда был сплошным судилищем. Назначенный срок представлялся долгим для всех, и не только для посторонних, но и для самого царя. Никогда еще ни одно олимпийское состязание11, ни одна элевсинская ночь12 не ожидалась с таким нетерпением. Когда же наступил назначенный день суда, царь сел на полагавшееся ему место. Во дворце имеется особое помещение, предназначенное служить судилищем, замечательное и по размерам, и по красоте. Там посредине стоит царский трон, по обеим сторонам от которого находятся места для приближенных царя, являющихся, в силу ли своей знатности, или же по личным заслугам, «начальниками начальников». Вокруг трона стоят лохаги и таксиархи13 и наиболее важные из царских вольноотпущенников, так что правильно можно было бы сказать про это собрание:
Боги у Зевса-отца на помосте златом заседали.14
В молчаливом страхе вводятся тяжущиеся.
Так и в то раннее утро первым вошел Митридат в сопровождении друзей и родственников,
невеселый, без всякой пышности, в качестве обвиняемого, вызывающего к себе сострадание.
За ним, одетый по-гречески в милетскую столу15, шел, держа в руке письма, Дионисий.
Когда их ввели, они поклонились. После этого царь приказал огласить письма,
письмо Фарнака и то, которое сам он ему написал в ответ, дабы тяжущиеся узнали,
в каком порядке дело о них возбуждено. Вслед за оглашением царского письма раздались
возгласы восторга по поводу нравственной высоты царя и его справедливости. Затем,
после наступившего молчания, первым должен был говорить Дионисий как обвинитель,
и взоры всех обращены были на него. Но выступил с заявлением Митридат:
— Я не предвосхищаю, владыка, своей защитительной речи: я знаю порядок. Но надлежит до начала прений быть на суде всем, чье присутствие на нем необходимо. Где же та женщина, из-за которой и происходит суд? В своем письме ты признал присутствие ее на суде необходимым, предписав ей приехать, и она приехала. Пускай же самого главного — виновницы всего дела — Дионисий от нас не скрывает.
Дионисий ответил:
— Свойственно и это прелюбодею: выводить в народ чужую жену вопреки желанию мужа, несмотря на то, что она ни обвинительницей, ни обвиняемой и не является. Будь она совращена, присутствовать ей на суде надлежало бы как обвиняемой. В данном же случае ты злоумыслил на нее без ее ведома, и жена моя мне здесь не нужна ни как моя свидетельница, ни как моя защитница. Неужели необходимо присутствие на суде того, кто к тяжбе никакого отношения не имеет?
С судебной точки зрения слова Дионисия были правильны, но только никого они не убедили, потому что всем страстно хотелось увидеть Каллирою, и, так как вызвать Каллирою царю было совестно, то его приближенные выдвинули предлогом для ее вызова его письмо, в котором она ведь им приглашалась как лицо, необходимое для суда. Иные говорили:
— Что за нелепость! Приехать из Ионии, а, находясь уже в Вавилоне, не явиться в суд!
Но когда было постановлено, что на суде присутствовать надо и Каллирое, Дионисий, до этого ни о чем Каллирое не сообщавший и причину их путешествия в Вавилон все время от нее скрывавший, побоялся вводить Каллирою в суд вдруг, без предупреждения: естественно было ждать, что жена вдобавок еще и рассердится на него за его обман. Вследствие этого он отсрочил суд до следующего дня.
Собрание распущено было тогда на этом.
Умный и образованный человек, Дионисий, по своем возвращении домой, рассказал обо всем жене весело и спокойно, словами наиболее в данном случае убедительными. Правда, слушая его речи, Каллироя не могла сдержать своих слез, горько расплакавшись при имени Херея. Досадовала она и на суд.
— Только этого одного и недоставало мне в моих несчастиях, — так говорила она,—предстать пред судилищем! И умирала, и погребалась я, и выкрадена была из могилы, и продана была в рабство, а теперь вот и судят меня! Мало было тебе, Судьба, обидно оклеветать меня перед Хереем: Дионисия заставила ты заподозрить меня в прелюбодеянии! Клеветой провожала меня ты тогда в могилу и ею же провожаешь меня ты теперь в царский суд. Притчей стала я и в Азии, и в Европе. Какими глазами смотреть буду я на судью? Какие придется мне услышать слова? Коварная красота моя, природой данная мне только для того, чтобы пресытиться ей клеветами, взводимыми на меня! Судят дочь Гермократа, а отца своего не имеет она своим защитником. Вступая в судилище, другие желают понравиться и вызвать к себе расположение, я же боюсь, как бы судье я не приглянулась.
В подобного рода сетованиях беспокойно провела она весь тот день. Но больше еще, чем она, беспокоился Дионисий. А когда наступила ночь, Каллироя увидела себя во сне девушкой в Сиракузах: будто входит она в святилище Афродиты, и, будто возвращаясь оттуда обратно, встречает Херея. Приснился ей и день ее свадьбы: горожане в венках и провожающие ее в дом ее жениха отец с матерью. Она хотела поцеловать Херея, и тут проснулась.
Позвав Плангону (Дионисий встал раньше, чтобы успеть подготовиться к заседанию суда), она поведала ей свой сон, и Плангона сказала:
— Будь покойна, владычица. Радуйся: сон видела ты хороший. Спадет с тебя всяческая забота. Случится и наяву все так, как видела ты во сне. Иди в царский суд, будто в храм Афродиты. Позаботься же о своей наружности и верни себе подвенечную красоту.
Так говорила Плангона, одевая и прихорашивая Каллирою, которой невольно становилось весело на душе, как бы в предчувствии предстоявшего ей.
С раннего утра была перед зданием дворца давка, и народ заполнял все улицы до самых дворцовых стен. Все сбежались, по видимости — чтобы услышать суд, в действительности же — чтобы узреть Каллирою. И Каллироя, насколько раньше она красотой своей превышала всех прочих женщин, настолько тогда, казалось, превзошла она и самое себя. В судилище вступила она такою, какою, по выражению божественного поэта16, предстала Елена перед старцами Трои,
Что вкруг Приема, Панфоя, Фимета и прочих сидели.17
Изумлением и молчанием встречено было ее появление:
Ложе с ней разделить мечтал из них тогда каждый.18
И если бы Митридату надлежало говорить первым, то у него бы отнялся язык. Ибо любовному ранению его наносился новый удар еще жгучее его прежней страсти.
Дионисий начал речь свою так:
— Царь, я благодарен тебе за честь, оказанную тобою как мне, так и значению брачных уз вообще: ты равнодушно не пропустил злого умысла, направленного со стороны властелина на частного человека, а вызвал меня, дабы-наложить за меня судебную кару на распутство и своеволие и оградить от этого же и других. Личность же совершившего данный проступок делает таковой заслуживающим тем большего наказания, ибо Митридат злоумыслил против меня, не только не будучи мне врагом, но являясь даже гостем моим и другом, и посягнул он не на иное что из достояний моих, как на то, что дороже мне и тела моего, и моей души,— на мою жену,— он, кому надлежало бы, если уже не ради меня, его друга, то хотя бы во имя тебя, царя, самому защищать меня от любой обиды, потому что ему вручена тобою высшая власть. Показав себя недостойным ее, он ее опозорил, или, правильнее сказать, он изменил тому, кто власть эту ему доверил. Знаю и сам хорошо я о происках Митридата, как и о силе его и о его подготовке к судебному разбирательству, и понимаю, что мы с ним находимся не в одинаковом положении: я, однако же, полагаюсь, царь, на твою справедливость, на значение брачных уз и на охраняемый тобою закон, для всех одинаково обязательный. Ведь если бы тебе предстояло Митридата простить, то было бы несравненно лучше и не привлекать его вовсе к суду, так как раньше люди боялись бы, что за распутство, если дело дойдет до суда, их постигнет кара; отныне же, если Митридат останется у тебя ненаказанным, они перестанут уважать суд. Дело же мое ясно, и рассказ о нем будет короток. Я — муж присутствующей здесь Каллирои, а теперь я уже и отец родившегося у меня от нее ребенка. Взял я ее себе в жены не девушкой, а после брака ее с другим человеком по имени Херей, который давно уже умер и которому мы с ней даже поставили могильный памятник. Митридат, находившийся в то время в Милете и увидевший на правах моего гостя мою жену, совершил в дальнейшем поступок, ни другу не подобающий, ни тому нравственному, порядочному человеку, каким ты желаешь, чтобы был каждый, кому вверяешь ты свои города, а выказал себя и развратником, и насильником. Зная, что эта женщина нравственна и привязана к своему мужу, и решив, что ни словами, ни деньгами совратить ее невозможно, он прибег к коварному замыслу, который, как полагал он, полное встретит доверие. Изобразив дело так, будто жив Херей, первый муж Каллирои, он сочинил от его имени письмо к ней и послал его ей через своих рабов. Но Судьба поставила в твоем лице достойнейшего царя, а провидение остальных богов вывело на свет его письма: приенский стратег Биант прислал мне его рабов вместе с его письмами. Накрыв Митридата, я о том и донес Фарнаку, сатрапу Лидии и Ионии, а Фарнак сообщил тебе. Рассказ свой о разбираемом тобою деле я кончил, и доказательства моей правоты неопровержимы. Ведь одно из двух: или жив Херей, или Митридат изобличен в соблазнительстве. И даже того не может утверждать Митридат, будто он не знал, что Херей умер, так как мы с женой соорудили ему могилу в его присутствии и он вместе с нами участвовал в оплакивании покойного. Но Митридат, когда он собирается соблазнять, воскрешает и мертвых! Кончаю свою речь оглашением того письма, которое человек этот послал из Карий в Милет через своих рабов. Возьми и читай:19 «Я, Херей, жив...». Пусть сперва Митридат это разъяснит, и да будет тогда он по суду оправдан! Прими же, царь, во внимание, до какого бесстыдства здесь дошел соблазнитель, оболгавший даже покойника!
Речь Дионисия поджигала слушателей и сразу же завоевала ему голоса. Разгневанный царь мрачно метнул на Митридата тяжелый взор.
Но Митридат, нисколько не устрашившись, сказал:
— Прошу тебя, царь, — ведь и справедлив ты, и человеколюбив — не осуждай меня раньше, чем выслушаешь речи обеих сторон, и да не встретит грек, хитро против меня сложивший лживую клевету, большей у тебя веры, чем правда! Я понимаю, что павшему на меня подозрению красота этой женщины придает вес: желание соблазнить Каллирою никому не покажется странным. А между тем я всю свою прошлую жизнь прожил нравственно, да и теперь подвергся я такой клевете впервые. Но если бы даже я и в самом деле был необузданным распутником, то уже одно твое ко мне доверие, поручившее мне заботу о таком великом множестве городов, должно было бы меня исправить: неужели же найдется такой безумец, который столь большие блага променял бы на один миг наслаждения, а к тому же еще и постыдного? Впрочем, будь совесть моя нечиста, я имел бы возможность даже и отвести от себя это дело. Дионисий предъявляет мне обвинение ведь не по поводу состоящей с ним в законном супружестве женщины, а по поводу такой, которая продавалась и которую он купил. На рабынь же закон о прелюбодеянии не распространяется. Пускай Дионисий представит тебе сперва справку об отпуске ее на волю и пусть лишь тогда говорит о браке! Ты смеешь называть женой ту, которую продал тебе за талант разбойник Ферон, выкравший ее из могилы? «Но», так возражает мне Дионисий, «купил я ее в то время, когда она была свободной». В таком случае ты, значит, ее поработитель! Сейчас, однако, я буду защищать себя перед тобой, как перед ее супругом: браком называй куплю, а выплаченную стоимость приданым! Сиракузянку будем на сегодня считать милетянкой. Узнай же, владыка, что не обидел я Дионисия, ни как мужа ее, ни как ее хозяина. Во-первых, он обвиняет меня в прелюбодеянии не совершенном, а в таком, которое имело лишь совершиться, и, не будучи в состоянии ничего рассказать о деле — читает нам пустые записочки. А законы карают лишь за дела. Ты предъявляешь письмо, но я мог бы ответить тебе: я этого письма не писал, рука не моя. Каллирою ищет Херей: Херея и обвиняй в прелюбодеянии. «Да», возражает мне Диоиисий, «но Херей же умер, и совратил ты мою жену именем нем мертвого». Дионисий! Ты толкаешь меня на такой шаг, который вовсе не будет тебе полезен. Свидетельствую: я друг твой и я твой гость. Отступись от обвинения: для тебя это будет лучше. Попроси царя оставить твою жалобу без внимания. Запой песню на новый лад: «Митридат ничем меня не обидел, пожаловался я на него напрасно». Продолжая настаивать на своем, раскаешься, подашь голос против себя же. Предупреждаю тебя: Каллирою ты потеряешь. Не я окажусь в глазах царя прелюбодеем, а прелюбодеем окажешься ты.
С этими словами Митридат умолк и взоры всех обратились на Дионисия. Каждому хотелось узнать, какую же из двух представившихся ему возможностей он предпочтет: отступится ли от обвинения или с твердостью будет на нем настаивать? И, хотя никто не понимал смысла загадочных слов Митридата, все, однако же, предполагали, что Дионисию-то их смысл ясен. Но не понимал их смысла и Дионисий, которому в голову не могло прийти, что Херей жив.
— Говори, — сказал поэтому Дионисий, — что будет тебе угодно: все равно, никакими хитростями и никакими вызывающими доверие угрозами ты меня не проведешь. Клеветником Дионисий не окажется никогда!
И вот тут Митридат, возвысив как бы пророчески голос, воскликнул:
— Царские боги, небесные и подземные, помогите честному человеку, так часто возносившему вам праведные свои молитвы и творившему вам богатые жертвы! За мое благочестие отплатите мне теперь, когда взводится на меня клевета: хотя бы на этот суд одолжите Херея мне! Явись ко мне, добрый гений! Призывает тебя твоя Каллироя.
Став между мной и Дионисием, скажи царю, кто же из нас обоих прелюбодей.
Он еще говорил, когда вышел к ним (так заранее было у них условлено) сам Херей.
— Херей! Ты жив! — увидев его, вскрикнула Каллироя и бросилась было к нему, но, став между ним и ею, Дионисий ее удержал, мешая им заключить друг друга в объятия.
Кто взялся бы в точности описать картину того суда? Какой поэт выводил на сцену столь необыкновенный сюжет? Казалось, находишься в театре, полном разнообразнейших чувств, где слилось разом все: слезы и радость, жалость и изумление, сомнения и надежды. Прославляли блаженство Херея, радовались за Митридата, сочувствовали горю Дионисия, недоумевали относительно Каллирои. Глубоко взволнованная, стояла она, смотря широко раскрытыми глазами на одного лишь Херея, на месте которого тогда оказаться пожелал бы, думается мне, и сам царь.
Привычно всем соперникам в любви немедленно вступать в войну друг с другом, а тут разжигало соперников еще и присутствие победного приза, находившегося перед их глазами, так что, если бы не уважение к царю, они пустили бы в ход друг против друга и руки. Ограничилось дело словами. Херей говорил:
— Я ее первый муж.
— Я же муж более верный, — возражал Дионисий.
— Уж не состою ли я в разводе со своей женой?
— Но ты ее похоронил!
— Предъяви разводную!
— Показываю тебе ее могилу.
— Выдал ее за меня ее отец.
— А за меня она сама себя выдала замуж.
— Ты не достоин дочери Гермократа.
— Еще меньше ты, митридатов кандальник.
— Требую назад Каллирою!
— А я ее не отпускаю!
— Ты владеешь чужой женой.
— А ты свою убил.
— Прелюбодей!
— Убийца!
Так сражались они друг с другом, остальные же все слушали их не без удовольствия.
Плача, стояла, опустив глаза вниз, Каллироя, чувствовавшая к Херею любовь, а к Дионисию уважение. И, выслав всех прочь, царь открыл совещание с приближенными, уже не о Митридате, блестяще себя защитившем, а по вопросу о том, надо ли назначать новое заседание суда относительно женщины. Часть совещания полагала, что это дело царскому суду не подлежит.
— Обвинение, предъявлявшееся Митридату, ты, поскольку он был сатрапом, выслушал,— говорили они царю,— все же прочие — это частные лица.
Большинство, однако же, давало противоположный совет, как ввиду того, что отец женщины немалую оказал царскому дому пользу, так еще и в силу того соображения, что царь созовет свой суд не по новому в данном случае делу, а по такому, которое служит как бы продолжением им разбиравшегося. Предлагавшие этот совет не желали сознаться в истинной его причине, заключавшейся в том, что от красоты Каллирои смотревшие на нее не в состоянии были оторвать глаз.
И вот, всех удаленных им из собрания пригласив обратно, царь объявил:
— Митридата я отпускаю оправданным: пускай уезжает он в свою сатрапию, после того как завтра получит от меня подарки. Херей же и Дионисий пусть скажут то, что каждый из них имеет сказать справедливого по поводу женщины. Ибо о дочери Гермократа, который разбил афинян, враждебных и мне, и персам, надлежит мне проявить попечение.
Выслушав это решение, Митридат отвесил поклон, остальные же находились в недоумении, и царь, заметивший их смущение, сказал им:
— Я вас не тороплю и даю вам возможность явиться в суд подготовленными: я предоставляю вам пятидневную отсрочку. Пока же заботу о Каллирое возьмет на себя Статира, моя жена: было бы неправильно, если бы Каллироя, которой предстоит судиться о муже, пришла на суд вместе с мужем.
Вышли все из судилища грустными. Радовался один только Митридат. Получив подарки и проведя в Вавилоне еще одну ночь, он наутро двинулся в Карию еще более прежнего блистательный.
А Каллирою взяли евнухи и отвели к царице без всякого предупреждения: когда царь куда посылает, об этом никому не докладывается.
Статира, неожиданно увидев перед собой Каллирою, вскочила с ложа, вообразив, что это явилась к ней Афродита, недаром особенно почитавшаяся ею богиня. Но Каллироя отвесила ей поклон, а евнух, который подметил испуг Статиры, объявил ей:
— Это Каллироя. Прислал же ее к тебе царь под твою охрану впредь до наступления дня суда.
Эти слова обрадовали Статиру. Почетное поручение заставило ее отбросить женскую ревность и отнестись к Каллирое с большей благожелательностью. Статира была горда выказанным ей доверием и, взяв Каллирою за руку, сказала ей:
— Успокойся, женщина, и перестань плакать. Царь человек добрый: в мужья ты получишь того, кого ты захочешь. Еще с большим почетом выйдешь ты замуж после суда. Теперь же пойди отдохнуть: я ведь вижу, как ты устала и как ты взволнована.
Предложение Статиры было Каллирое приятно: она действительно жаждала тишины. И вот, когда ее уложили на ложе и предоставили ей покой, она дотронулась рукой до своих глаз и спросила их:
— В самом деле видели вы Херея? Был ли то мой Херей, или и тут заблуждаюсь я? Уж не загробный ли был это призрак, вызванный Митридатом ради суда? Уверяют же, что есть среди персов волшебники! Но он разговаривал, и из слов его было ясно, что ему все известно. Как хватило только у него сил не броситься мне в объятия? Мы расстались, даже не поцеловав друг друга.
Пока она так раздумывала, послышались шаги и женские голоса: к царице сбегались женщины, в надежде, что теперь они полную получат возможность видеть Каллирою. Но Статира сказала им:
— Оставим ее в покое: она чувствует себя плохо, а ведь в нашем распоряжении имеются четыре дня, в течение которых сможем мы и смотреть на нее, и слушать ее, и разговаривать с ней.
С огорчением разошлись они, а на другой день вернулись с утра опять, и повторялось это и во все последующие дни, так что царский дом сделался более многолюдным. Впрочем, и сам царь начал чаще захаживать на женскую половину,— конечно, будто бы к Статире. Дорогие посылались Каллирое подарки, но ни от кого она их не принимала. В черном платье, не нося на себе никаких драгоценностей, одета бывала она постоянно так, как то подобало женщине в несчастии. И это делало ее еще прекраснее. А на вопрос царя, кого же из двух предпочитает она иметь мужем, Каллироя в ответ только плакала.
Так жила Каллироя. А Дионисий, и от природы стойкий и всегда заботившийся о самовоспитании, старался переносить свое положение с твердостью, несмотря на то, что необычность случившегося могла бы совсем легко вывести из равновесия и самого мужественного человека. Любовью пылал он теперь сильнее еще, чем в Милете: ибо в начале страсти влюблен он был лишь в красоту, а сейчас любовь его воспламенялась еще и многим другим — и близостью, и радостью отцовства, и чувством признательности, и ревностью, всего же сильнее — внезапностью происшедшего.
Часто поэтому вдруг восклицал он:
— Что это за воскресший Протесилай20 наших дней? Погрешив перед кем из подземных богов, нашел я себе соперника в мертвеце, могилой которого я владею? Афродита, владычица, ты поймала меня в засаду, ты, которой я в именье своем воздвиг храм и которой так часто приношу жертвы. Зачем показала ты мне Каллирою, раз ты не собиралась ее для меня сберечь? Зачем делала ты меня отцом, если не был я даже и мужем?
Плача, обнимал он своего сына и говорил ему:
— Бедный ребенок, не для счастья, как это сперва мне показалось, родившийся, а родившийся, как я вижу это теперь, не ко времени! В память неудачной моей любви остался в наследство ты мне от твоей матери. Ты еще младенец, конечно, и, однако же, не всецело скрыто от твоих чувств то, что делает твоего отца несчастным. В недоброе отправились мы путешествие! Не следовало нам покидать Милета: Вавилон погубил нас. Первая моя тяжба проиграна. Обвинял меня Митридат. Но еще сильнее опасаюсь я второго суда. Ибо, хотя этот суд и не более для меня опасен, чем первый, вступление к нему приводит меня в отчаянье. Из-за собственной своей жены спорю с другим я, и ее уже отняли у меня до разбора дела. А что еще тяжелее: не ведаю я, кого же из нас Каллироя хочет. Но ты, мой маленький, ты это от матери своей узнать можешь. Отправься же ныне к ней и попроси ее за отца. Поплачь, поцелуй ее и скажи ей: «Мать, отец мой любит тебя». Только ничем ее не попрекай. Ты мне что-то говоришь, воспитатель? Никто не пропускает нас во дворец? О жестокая тирания! Запирают дверь перед сыном, пришедшим к матери посланником от своего отца!
Так вплоть до самого дня суда вел Дионисий борьбу любви и рассудка, Херей же охвачен был безутешной скорбью. Полихарму велел он сопровождать Митридата, как общего покровителя их обоих, сам же притворился больным. А оставшись наедине с собой, он изготовил петлю и, собравшись одеть ее на себя, проговорил:
— Лучше было бы мне умереть, когда я поднимался на крест, к которому в Карий пригвождало меня, кандальника, ложное обвинение. Ведь тогда расставался я с жизнью, будучи обманут уверенностью, что я любим Каллироей, а теперь гублю я не только жизнь, но и то утешение, какое дается смертью. Видела меня Каллироя и не подошла ко мне, меня не поцеловала: в моем присутствии стеснялась она другого. Пускай же не придется ей больше потуплять своих глаз: покончу я с собой до суда. Не стану я дожидаться его позорного окончания: знаю, что противник я для Дионисия слабый, я, чужеземец, бедняк, человек уже посторонний. Тебе, жена, счастливо жить. Называю тебя женой, хотя ты и любишь другого. А я ухожу от тебя и в брачной жизни твоей тебе не надоедаю: живи же в богатстве, в неге и наслаждайся благами Ионии. Люби, кого хочешь. Но теперь, когда Херей на самом деле умрет, умоляю тебя, Каллироя, оказать мне последнюю милость: после смерти моей подойди к моему мертвому телу и, если сможешь, поплачь над ним. Дороже будет мне это даже бессмертия! Склонившись перед стелой21, скажи: И муж, и ребенок22. «Вижу, скажи, ныне истинно ты скончался, Херей, ныне ты умер. А собиралась я избрать ведь тебя на царском суде!». Услышу я это, жена, и, быть может, поверю. Славу придашь ты мне этим у подземных богов.
Если ж умершие смертные память теряют в Аиде,
Буду я помнить и там моего благородного друга.23
В скорби своей он целовал петлю и говорил, обращаясь к ней:
— Ты, петля, мое утешение, ты моя защитница. Благодаря тебе я остаюсь победителем. Ты меня любишь сильнее, чем Каллироя.
Но в то самое мгновение, когда Херей уже одел себе на шею петлю, появился перед ним его друг Полихарм, который потом уже больше от него и не отходил, словно как от безумного, потому что его уговоры перестали на Херея действовать.
А тут приблизился и назначенный день суда.