РОМАН III
I. Итак
самодержцем становится зять покойного Роман, Аргиропул по на-
званию рода.[1] Новый император считал
свое правление только началом
цепи и, поскольку царская семья потомков
Василия Македонянина[2] со
смертью тестя Константина прекратила
существование, думал о продол-
жении рода. Он рассчитывал не только
править сам, но и передать
власть наследникам; в действительности
же, прожив очень недолгое
время, да и то в болезнях, он скоро
испустил дух, о чем я расскажу под-
робно дальше. Отныне мое историческое
повествование станет более де-
тальным. Ведь император Василий умер,
когда я был младенцем, Кон-
стантин — когда я только изучал начатки
наук, рядом с ними я не
находился, их не слышал и не знаю
даже, видел ли, — в детской
памяти такого случая не сохранилось.
Романа же я сам видел,
а однажды и разговаривал с ним. Поэтому
о первых двух импера-
торах я рассказывал с чужих слов,
этого же опишу сам, ни у кого
никаких сведений не заимствуя.
II.
Этот муж был воспитан на эллинских науках и приобщен
к знаниям, которые доставляются наукой
латинской,[3] отличался
изящной речью, внушительным голосом,
ростом героя и истинно
царской внешностью. Однако о знаниях
своих мнил много больше,
чем они заслуживали; мечтая к тому
же уподобить свое царство-
вание правлению знаменитых древних
Антонинов, мудрейшему фи-
лософу Марку и Августу,[4] он посвятил
себя двум занятиям: нау-
кам и военному делу, но в последнем
был совершенно невежествен,
науки же знал поверхностно и неглубоко.
Самомнение и напряже-
ние сверх меры сил души ввели его
в заблуждение в вещах весьма
значительных. Тем не менее он раздувал
любую тлевшую под зо-
лой искру мудрости и собрал все ученое
племя — я имею в виду
философов, риторов и всех тех, кто
занимались или, по крайней
мере, считали, что занимаются науками.
III.
То время произвело на свет немногих ученых, да и те до-
шли лишь до преддверия аристотелевской
науки, а из Платона
толковали только о символах, не знали
ничего сокровенного и того,
о чем рассуждают люди, знакомые с
диалектикой и наукой дока-
зательств. Не имея четких понятий,
царь ложно судил об этих
философах. Хотя предпосылки проблем
были заложены еще в на-
ших священных речениях,[5] большая
часть трудных вопросов так и
осталась без решения, они же искали,
как совместить целомудрие и
зачатие, деву и плод,[6] и исследовали
предметы сверхъестественные.
И вот его царствование приняло тогда
философское обличье, но было
это маской и притворством, а не исканием
и познанием истины.
IV.
Едва успевал Роман произнести несколько слов, как вновь
обращался к щитам, заводил речь о
поножах и панцирях; ведь
намерением его было разгромить всех
варваров, восточных и за-
падных, и хотел он их не словом покорить,
а оружием одолеть.
Если бы эти две страсти были не баловством
и хвастовством,
а истинным стремлением, он принес
бы немало пользы государ-
ству, но дальше намерений он не пошел;
более того, возбудив ра-
дужные надежды, сам же их, можно сказать,
и разрушил своими
делами. Однако мой рассказ, не миновав
еще и введения, уже по-
спешно стремится к концу — вернемся
же к истокам правления
Романа.
V. Предпочтенный
другим и удостоенный диадемы, он поверил
пророчествам и вообразил, будто сможет
находиться на престоле
долгие годы и даст начало роду, из
которого выйдет много ца-
рей; при этом он, казалось, и не понимал,
что дочь Константина,
с которой он соединился после прихода
к власти, уже вышла из
возраста, когда можно забеременеть,
и чрево ее сухо для деторо-
ждения (ей было уже пятьдесят, когда
она вышла замуж за
Романа). Но собственные желания были
для Романа выше неспособ-
ности тела, поэтому он, пренебрегая
главным условием, без кото-
рого невозможно зачатие, обратился
за помощью к тем, кто хва-
стал, будто они умеют одолевать и
вновь возбуждать природу, и
велел умащать и притирать свое тело,
предписав то же самое и
жене. А она старалась и того больше,
совершала множество ма-
гических обрядов, подвешивала к телу
какие-то камешки, прикреп-
ляла амулеты, обвязывалась веревками
и носила всякую чепуху
на теле. Однако, поскольку надежды
не оправдались, император от
всего этого отказался и стал уделять
жене все меньше внимания.
А был Роман, говоря правду, характером
вялый и телом рас-
слабленный — ведь он десятью годами
был старше царицы.
VI.
Роман сначала щедро раздавал государственные должно-
сти, был великодушней большинства
самодержцев в царских по-
жалованиях, дарах и милостях, но потом
с ним произошла стран-
ная и неожиданная метаморфоза: вихрь
раздач быстро улегся,
сразу задув, он вскоре и выдохся,
царь стал непохож на самого
себя и обстоятельствам более не соответствовал;
при этом он не
спускался вниз постепенно и расчетливо,
а стремительно ска-
тился вниз с высочайшей вершины. Что
же до царицы, то ее вол-
новали две вещи: недостаток мужниной
любви и невозможность
тратить деньги без счета, ибо император
закрыл для нее дверь
казны, опечатал сокровищницу, и жила
она на отмеренные ей
суммы. Поэтому она возненавидела царя
и советчиков, которых он
слушался, а те, конечно, знали об
этом и тем более ее остерега-
лись, особенно же сестра самодержца
Пульхерия, женщина боль-
дцого ума и для него небесполезная.
Сам же царь к этим подозре-
ниям относился беспечно, будто вступил
в договор о царстве с не-
коей высшей силой и от нее получил
залог неколебимого ве-
личия.
VII.
Задумав добыть славу боевыми трофеями, он пригото-
вился воевать с восточными и западными
варварами, однако по-
том решил, что победа на западе, если
он даже легко ее завоюет,
не принесет ему серьезной пользы,
а вот если он двинется на
страну, где встает солнце, то прибавит
себе величия и будет с гор-
дым видом вершить царскими делами.
Вот почему за отсутствием
истинной причины он выдумал мнимый
предлог для войны с сара-
цинами, живущими в Келесирии (их столица
на местном языке
называется Халеб),[7] собрал против
них войско, умножил его
ряды, изобрел новые боевые порядки,
сколотил союзные отряды
и набрал пополнение, чтобы одним ударом
покончить с врагом.
При этом он считал, что стоит ему
сверх обычного предела увели-
чить войско, создать огромную армию
и двинуть на врага эти
полчища ромеев и союзников, как никто
уже не сможет выдер-
жать его натиска. И хотя высшие военачальники
высказывали опа-
сения и отговаривали его от похода,
он велел уже готовить рос-
кошные венки, которые должны были
увенчать его, когда он ста-
нет провозглашать победу.
VIII. Сочтя
подготовку к походу законченной, он выступил из
Византия и направился в Сирию.[8]
По прибытии в Антиохию Ро-
ман совершил торжественный въезд в
город, и процессия его вы-
глядела царственно, но скорее театрально,
чем по-боевому, и не
могла поразить воображения неприятелей.
Варвары же, посовето-
вавшись меж собой и разумно рассудив,
прежде всего отправили
к самодержцу послов с сообщением,
что воевать они не желают,
предлога для войны не давали, мирные
соглашения соблюдают,
прежних клятв не преступают и договоров
не нарушают, но раз уж
над их головами занесен меч, то и
они, если император останется
непреклонным, приготовятся (только
сейчас) к войне и будут упо-
вать на удачу в бою.[9] На этом стояли
послы; что же до импера-
тора, то он, будто рожденный лишь
для того, чтобы располагать
и строить в боевые ряды войско, устраивать
засады и набеги, ко-
пать рвы, отводить реки, разорять
крепости и делать все, чем, как
известно, занимались знаменитый Траян,
Адриан, еще раньше це-
зарь Август, а до них Александр, сын
Филиппа, отправил назад
посольство (ведь оно было мирным!)
и с еще большим усердием
продолжал готовиться к битве, при
этом не отбирал для своих
целей лучших людей, а отдавал предпочтение
простым воинам, на
которых главным образом и надеялся.
IX.
Когда он выступил из Антиохии, на холмах неожиданно
показался отряд варварских воинов,
засевших в засаде по обе
стороны дороги. Вооруженные как попало,
без доспехов, эти
смельчаки боевыми криками и внезапным
появлением навели ужас,
оглушили наших воинов конным топотом
и произвели впечатление
огромных полчищ, ибо не двигались
сомкнутым строем, а беспо-
рядочно скакали отдельными группами.
Они внушили такой страх,
внесли такую сумятицу в ряды этого
огромного войска и так сло-
мили волю людей, что все, в каком
были виде, так и помчались,
ни о ком и ни о чем больше не помышляя.
Верховые повернули и
пустили вскачь коней, остальные, не
теряя времени, чтобы осед-
лать лошадей, отдавали их первому
попавшемуся, а сами, кто как
мог, искали спасения в беспорядочном
бегстве или скитаниях. Слу-
чившееся тогда превзошло все ожидания:
те, которые благодаря
своей воинской выучке и боевым порядкам
покорили всю землю
и, казалось, были неуязвимы для любых
варварских полчищ, не
выдержали одного вида врагов, были
как громом оглушены и до
глубины души напуганы их криками и
пустились в бегство, будто
понесли сокрушительное поражение.
Первыми поддались панике
телохранители императора, которые
бросили самодержца и понес-
лись без оглядки. И если бы какой-то
человек не подсадил его на
коня, не подал узду и не велел удирать,
может быть, и попал
в руки врагов тот, кто надеялся потрясти
всю земную твердь. Бо-
лее того, если бы в тот день бог не
сдержал натиска варваров и-
не внушил им благоразумия в удаче,
ничто не спасло бы от гибели-
ромейского воинства, и прежде всего
самого самодержца.[10]
X. И
вот наши в панике удирали, а враги, оказавшись про-
стыми свидетелями своей нежданной
победы, стояли в изумлении
от такого беспричинного отступления
и бегства. Затем, взяв в плен
нескольких воинов (да и тех, в ком
только узнали людей знат-
ных), с остальными возиться не стали
и бросились за добычей.
Прежде всего, они сняли царский шатер,
который мог бы поспо-
рить с иными из нынешних дворцов,
столько в нем было ожере-
лий, браслетов, венцов, жемчугов и
других богатств, всего самого
великолепного! Числа этих драгоценностей
было не измерить,
а красотой не налюбоваться, столько
и такой роскоши хранилось
в царской палатке. Сначала они сняли
шатер, затем собрали и
другую добычу и, груженные ею, вернулись
к своим товарищам.
Это о варварах. А между тем царь,
оторвавшись от варварского
отряда, поскакал туда, куда помчали
его пыл и ноги его коня,
а потом остановился на холме, откуда
был хорошо заметен для
бегущих и убегающих (его можно было
узнать по цвету санда-
лий); он собрал вокруг себя многих
беглецов и встал, окруженный
ими. Вскоре слух о нем распространился,
подошли и другие воины,
затем появилась перед ним и икона
божьей матери, которую ро-
мейские цари обычно везут с собой
в походах как предводитель-
ницу и хранительницу всего войска—одна
только она и не по-
пала в руки врагов.
XI.
Увидев сладостный лик — царь всегда ревностно почитал
эту святыню, — он тотчас воспрянул
духом, обнял, не сказать как
горячо прижал ее к сердцу, оросил
слезами, доверительно загово-
рил с нею, напомнил о благодеяниях
и поборничестве, когда она
не раз вызволяла и спасала Ромейскую
державу в опасности. Об-
ретя ее милостью мужество, он, сам
только что беглец, принялся
упрекать бегущих, ободрять их криками
и останавливать; воины
по голосу и виду узнавали царя, собралась
большая толпа, и он
прежде всего вместе с ними отправился
к наскоро разбитой па-
латке. Расположившись там на ночлег,
он наутро после недолгого
отдыха позвал начальников войска и
предложил им обсудить, что
делать дальше. Все стали советовать
вернуться в Византий и уже
там обдумать случившееся, и царь,
согласившись с их мнением,
выбрал для себя самое разумное и отправился
в Константино-
поль.
XII.
Потом царь очень раскаивался в своих действиях, тер-
зался душой от пережитых огорчений,
резко переменился и обра-
тился к образу жизни, для него непривычному.
Надеясь попече-
нием о казне восстановить в прежних
размерах все утраченное,
он походил больше на сборщика налогов,
нежели императора, во-
рошил и исследовал дела еще Евклидовых
времен[11] и строго взы-
скивал с детей долги их давно забытых
отцов, споры тяжущихся
сторон не разбирал, в защиту ни одной
из них не высказывался
и приговоры выносил не иначе, как
в свою пользу. В результате
народ весь разделился на две части:
более достойные изображали
себя людьми простодушными и далекими
от государственных
дел — их император и в грош не ставил,
те же, кто был готов на
все и искал корысти в чужой беде,
своей испорченностью только
подбрасывали хворост в костер, разожженный
самодержцем. И все
кругом наполнилось смятением и беспорядком;
самое же страшное,
что, хотя множество людей обиралось
догола, казна от этих побо-
ров ничего не получала, поток же денег
устремился в другом на-
правлении. Расскажу подробней, куда
именно.
XIII.
Этот царь старался казаться благочестивым. Он и в дей-
ствительности пекся о божественном,
но притворство было в нем
сильнее истины, и казаться значило
для него больше, чем быть.
Поэтому он весьма усердно занимался
божественными вопросами,
исследовал причины и смысл, познать
которые наукой невозможно,
если не обратиться к Уму и непосредственно
от него не получить
объяснение сокровенного. Он же не
слишком много философство-
вал о здешнем мире, не обсудил этих
вопросов с философами
(если, конечно, им можно незаконно
присвоить это наименование
за знакомство с начатками аристотелевского
учения), а брался
размышлять о вещах глубокомысленных
и, как сказал один из на-
ших мудрецов, постижимых для одного
лишь Ума.[12]
XIV.
Таков был первый вид его благочестия. Кроме того, за-
видуя знаменитому Соломону, строителю
прославленного храма,[13]
и ревнуя к славе самодержца Юстиниана,
соорудившего великую
церковь, носящую имя несказанной божественной
мудрости,[14] он и
сам принялся воздвигать храм божьей
матери, но при этом сде-
лал много плохого и благочестивая
цель стала поводом для дур-
ных дел и многих вопиющих несправедливостей.
Расходы непре-
рывно росли, и денег каждодневно собиралось
еще больше, чем
нужно было для строительства. Царь
считал своим злейшим вра-
гом всякого, пытавшегося соблюсти
меру, и немедленно причислял
к ближайшим друзьям тех, кто изобретал
всевозможные изли-
шества. Раскапывались целые горы,
горнорудное дело ценилось
выше самой философии, одни камни обкалывались,
другие полиро-
вались, третьи покрывались резьбой,
а мастера этого дела почита-
лись не меньше Фидия, Полигнота и
Зевксида,[15] а ему все было
мало для сооружения храма! Двери царской
сокровищницы рас-
пахнулись настежь, золото потекло
рекой, но источники истоща-
лись, а строительство так и не прекращалось,
ибо постройки раз-
бирались одна за другой и, исчезнув,
возрождались вновь, то раз-
мерами побольше, то с украшениями
поизысканнее. Как впадающие
в море реки еще до впадения теряют
по пути большую часть воды,
так и стекавшиеся туда деньги до срока
растрачивались и исче-
зали.
XV.
Человек вроде бы весьма благочестивый, царь с самого
начала поступал дурно, пуская на ветер
для сооружения храма
деньги, собранные налогами. Прекрасно,
как говорит песнопевец,
любить благолепие дома господня и
обитель славы его, и лучше
много раз подвергнуться в нем презрению,
нежели вкусить счастья
из иного источника.[16] Ибо прекрасно
это, и кто из возревновав-
ших господа и горящих его огнем скажет
что вопреки? Но пусть
не оскверняется это благочестивое
намерение, не свершается мно-
жество несправедливостей, не приходит
в смятение общее дело и
не губится тело государства. Ведь
тот, кто отверг цену блуд-
ницы и, как от пса, презрел жертву
преступника,[17] не вошел бы
в роскошный и великолепный дом, ради
которого было содеяно
много зла. Чем могут споспешествовать
божественному благоче-
стию соразмерность стен, окружность
колонн, развешанные ткани,
роскошные приношения и прочее великолепие,
если для этого до-
статочно ума в божественных одеяниях,
души, окропленной ду-
ховным пурпуром, соразмерности дел,
благочиния мысли и, того
более, простоты духа, из коих внутри
нас сооружается иной храм,
любезный и приятный господу? Роман
же умел мудрствовать на
словах, знал силлогизмы, сориты и
утиды,[18] но на деле вел себя
не как мудрец. Если уж нельзя было
не злоупотреблять внешними
украшениями, то следовало позаботиться
о дворце, украшать акро-
поль, восстановить разрушенное, пополнить
казну и деньги пред-
назначить на военные нужды, а он этим
пренебрег и ради того,
чтобы его храм превзошел красотой
прочие, погубил все остальное.
Если позволено так сказать, он бредил
храмом и готов был им
любоваться, не отрывая глаз. Поэтому
он и придал ему вид цар-
ского дворца, установил троны, украсил
скипетрами, развесил пур-
пурные ткани и сам проводил там большую
часть года, гордясь и
восхищаясь красотой здания. Желая
почтить богоматерь самым
красивым именем, он, сам того не заметив,
дал церкви наименова-
ние, скорей подходящее смертной женщине,
ибо слово «перивлепт»
означает «восхитительная».[19]
XVI. Потом
к зданию добавили еще одну пристройку, превра-
тили храм в прибежище для монахов,
и это стало источником но-
вых несправедливостей и излишеств,
пуще прежних. Роман не
почерпнул столь много из арифметики
или геометрии, чтобы огра-
ничить чем-либо величину или число,
подобно геометрам, которые
ограничивают множество,[20] но, словно
рассматривая здание как
бесконечную величину, до бесконечности
увеличивал и число мо-
нахов. Отсюда и другая пропорция:
толпы монахов относились
к величине монастыря так, как поступающие
припасы к толпам
монахов. Поэтому искали новую вселенную,
разведывали море за
Геракловыми столбами[21]: первая должна
была доставить спелые
плоды, второе — огромных, размером
с китов, рыб. Полагая, ви-
димо, ложным утверждение Анаксагора
о беспредельности миров,
он отсек большую часть нашего материка
и отдал его храму. И вот
величина следовала за величиной, толпа
за толпой, всякое новое
излишество превосходило предыдущее,
и не было ничего, что бы
эстановило или положило предел этой
расточительности. Роман,
видимо, так и не перестал бы громоздить
одно на другое, если бы
жизни его не был положен конец.
XVII.
Рассказывают и о причине, по которой оборвалась его
жизнь. Перед тем как сообщить о ней,
скажу следующее. Ко всему
прочему этот царь оказался неспособен
к общению с женой. То ли
он с самого начала стремился к целомудренной
жизни, то ли, как
утверждают многие, предался любовным
утехам с другими женщи-
нами, во всяком случае. Роман пренебрегал
царицей, от соитий
с нею воздерживался и питал отвращение
ко всякому общению
с Зоей. А она возненавидела Романа
из-за оскорбления, нанесен-
ного в ее лице царскому роду, и особенно
из-за страсти к соитию,
которую — вопреки возрасту — поддерживала
в ней изнеженная
жизнь во дворце.
Представление во дворец Михаила
его братом
XVIII.
Это только вступление к рассказу — события же раз-
вивались следующим образом. У Романа
еще до восшествия на
престол среди прочих находился в услужении
некий евнух, проис-
хождения простого и низкого, но характера
весьма деятельного.[22]
Он был еще приближенным самодержца
Василия, который дове-
рял ему тайны, и хотя не возводил
ни на какие высшие должности,
питал к нему искреннее расположение.
У него был брат, до начала
царствования Романа еще мальчик, затем
юноша во цвете лет
с пробивающейся бородой. Был он и
телом прекрасно сложен, и
с лицом совершенной красоты, сверкающими
глазами и воистину
розоволатый. Этого юношу брат представил
императору — такова
была царская воля, — в то время как
тот восседал вместе с импе-
ратрицей. Когда оба они вошли, император
взглянул на юношу,
задал несколько коротких вопросов
и велел выйти, но остаться
во дворце. Что же до его супруги,
то пламя, столь же яркое, как
и красота юноши, ослепило ее глаза,
и покоренная царица сразу же
впитала в себя от этого сокровенного
соития семя любви к нему.
Однако до поры до времени ее любовь
оставалась для всех тайной.
XIX.
Не в силах ни отнестись к своей страсти по-философски,
ни обуздать ее, она часто заговаривала
с евнухом, которым раньше
пренебрегала и, начиная издалека,
как бы мимоходом заводила
речь о его брате, внушала тому надежды
и велела посещать ее,
когда он только пожелает. Юноша же,
еще не догадываясь о ее
сокровенных желаниях, счел это признаком
благоволения и, по-
винуясь приказу, стал приходить к
ней со смиренным и робким
видом. Однако стыдливость озаряла
его еще большей красотой,
красила в пурпур и окружала багряным
сиянием. Императрица
старалась освободить юношу от страха,
улыбалась, распрямляла
на лбу грозные складки и, как бы намекая
на любовь, побуждала
к решительности. Когда же она дала
возлюбленному явные дока-
зательства любви, то и он стал отвечать
ей тем же, сначала не
очень смело, а затем все более откровенно
и повел себя, как на-
стоящий влюбленный: внезапно обнимал
и целовал царицу, гла-
дил ее руки и шею, действуя так, как
его вышколил брат. Царица
все сильнее льнула к юноше и отвечала
на его любовные ласки,
а он не испытывал к престарелой императрице
никакого влечения
и только зарился на царское достоинство,
ради которого был готов
на что угодно.
До поры
до времени обитатели дворца строили одни только
предположения и не шли дальше подозрений,
но позднее, когда
любовь их бесстыдно себя обнаружила,
о ней узнали все и про-
исходящее уже ни от кого не оставалось
в тайне; начав с поцелуев,
они дошли до сожительства, и многие
заставали их покоящимися на
одном ложе. Он при этом смущался,
краснел и пугался, а она даже
не считала нужным сдерживаться, на
глазах у всех обнимала и
целовала юношу и хвасталась, что не
раз уже вкушала с ним на-
слаждения.
XX.
Я не удивляюсь, что она украшала и, как статую, покры-
вала его золотом, окружала сиянием
перстней и шитых золотом оде-
яний. И чего только не сделает для
своего возлюбленного влюб-
ленная императрица! Втайне от всех
она время от времени са-
жала юношу на царский трон, вкладывала
в руку скипетр, а раз
даже увенчала короной, при этом она
снова и снова обнимала его,
называла статуей, радостью глаз, цветом
красоты и отрадой души.
Такое она проделывала нередко и не
сумела уберечься от глаз
одного соглядатая. Это был евнух,
человек весьма высокопостав-
ленный при дворе, уважаемый за свой
образ жизни и чин, отцов-
ский слуга императрицы. Увидев столь
необычное зрелище, он
так был поражен, что чуть не лишился
дара речи, однако Зоя
привела его в чувство, вывела из смятения
и велела преданно слу-
жить юноше, как тому, кто и ныне царь,
а в будущем станет истин-
ным самодержцем.
XXI.
Очевидное для всех оставалось тайной от императора —
такой туман застилал ему очи. Хотя
его зрачки озаряло сверка-
ние молний, а уши оглушало грохотание
грома и он видел молнию
и слышал гром, тем не менее сам как
бы добровольно закрывал
глаза и затыкал уши. Вот пример: Роман,
часто почивавший с ца-
рицей, еще не успев улечься на обтянутое
пурпуром ложе, посылал
за этим юношей (только за ним!) и
приказывал ему растирать и
массировать ноги, использовал его
как спальничего и для того же
самого отдавал в его распоряжение
жену. Когда сестра Пульхерия
и некоторые из служащих опочивальни
раскрыли и обнаружили
готовящееся на царскую жизнь покушение
и посоветовали при-
нять меры предосторожности, он вместо
того, чтобы выдумать для
осуществления своего замысла какой-нибудь
предлог, убрать тай-
ного прелюбодея и расстроить все действо,
ничего не стал пред-
принимать и не прибег ни к какой уловке,
а только призвал к себе
влюбленного, а вернее — любимого,
и стал выспрашивать о его
любви. И когда тот изобразил, будто
ни о чем понятия не имеет,
дал заверения, поклялся на святынях
и принес лживые клятвы,
император счел предостережения других
людей наветами, слушал
уже только юношу и называл его не
иначе, как своим верным слугой.
XXII.
Было еще и нечто другое, что помогало тому избежать
подозрений императора. С детства юноша
страдал тяжелым неду-
гом, время от времени его мозг постигало
расстройство, при этом
он ни с того ни с сего неожиданно
возбуждался, вращал глазами,
падал на землю, бился головой и долгое
время сотрясался в кон-
вульсиях, затем снова приходил в себя
и постепенно возвращался
в обычное состояние. Видя, что он
подвержен такой болезни, им-
ператор жалел припадочного юношу,
верил в его безумие и не ве-
рил в эту любовную связь и утехи.
Многим, однако, его болезнь
представлялась лишь предлогом и прикрытием
для коварных за-
мыслов, и это подозрение было бы справедливо,
если бы позже,
уже императором, он не страдал от
того же недуга. Однако отло-
жим это до рассказа о его царствовании
— пока что беда шла ему
на пользу, и неподдельное страдание
служило ему прикрытием
в осуществлении его намерения.
XXIII.
Уговорить самодержца в том, что любящие вовсе и не
любят, было делом нетрудным — он легко
дал себя убедить. Как
я слышал от одного из прежних дворцовых
служащих, который
знал об этой любовной истории императрицы
и снабдил меня све-
дениями для моего сочинения, Роман
сам как бы хотел верить в то,
что царица не состоит в любовной связи
с Михаилом, но в то же
время, зная, что она весьма любвеобильна
и переполнена страстью,
и не желая, чтобы эта страсть излилась
сразу на многих людей,
не возражал против ее связи с одним
любовником, делал вид, будто
ничего не замечает, и потворствовал
царицыной страсти.
Рассказывали
мне и иное. Сам император-де спокойно относился
к любовным чаяниям или, лучше сказать,
отчаянной любви своей
супруги, а возмущались ею его сестра
Пульхерия и все поверен-
ные в ее тайны. И вот против них началась
настоящая война, полки
шли в открытую, но о трофеях только
строились догадки: царская
сестра вскоре умерла, та же судьба
неожиданно постигла и од-
ного из ее сообщников, по воле царя
покинул дворец другой, а ос-
тальные или смирились с происходящим,
или попридержали
языки, и любовь уже не творилась втайне,
а совершалась как бы
законно.
Болезнь царя
XXIV.
Что же дальше? Тяжелая и необычная болезнь пости-
гла самодержца. Все тело его вдруг
подверглось гниению и порче,
аппетит исчез, сон быстро отлетел,
и все дурное на него навали-
валось: жесткость нрава, неуживчивость
характера, приступы гнева,
ненависти и раздражения, ранее ему
неизвестные. Человек с ран-
ней юности общительный, он стал тогда
недоступным и замкнутым.
Улыбка покинула его вместе с обаянием
души и приятностью
нрава, он никому не верил и сам не
внушал доверия, подозревал и
вызывал подозрение. Широтой натуры
он уже больше не отли-
чался, стал скуп на денежные раздачи,
раздражался от каждой
просьбы и приходил в гнев от всякого
слова жалобы. В то же время,
несмотря на тяжкие телесные страдания,
он не забывал об обязан-
ностях и не пренебрегал царскими процессиями
— напротив, обла-
чался в шитые золотом одежды, надевал
на себя другие украше-
ния, словно взваливал груз на немощное
тело, но во дворец после
этого возвращался с трудом и чувствовал
себя потом еще хуже.
XXV.
Я (в то время мне не было и шестнадцати) нередко ви-
дел его в таком виде во время процессий
— царь мало чем отли-
чался от мертвого: все лицо его было
распухшим, цветом не лучше,
чем у пролежавшего три дня покойника,
он часто дышал и оста-
навливался, не пройдя и нескольких
шагов, волосы свисали с его
головы, как у трупа, редкая прядь
в беспорядке спускалась на лоб,
колеблясь, видимо, от его дыхания.
В то время как другие уже по-
теряли надежды, сам он не отчаивался,
вверял себя искусству вра-
чей и у них искал спасения.
Смерть царя
XXVI.
Я не могу сказать, причинила ли какое-либо зло импе-
ратору сама любовная пара и их сообщники,
так как не склонен
обвинять, если не располагаю точными
сведениями; остальные, од-
нако, согласны в том, что они сначала
одурманили императора
снадобьями, а потом подмешивали ему
в пищу и черемицу.[23] Ни-
чего больше сейчас не буду говорить
по этому поводу, кроме того,
что именно они стали причиной его
смерти. Так обстояли дела, и
император совершал приготовления к
нашему общему воскресению
и собирался на следующий день выйти
на народное празднество.[24]
Еще до рассвета он отправился в одну
из бань, расположенных не-
подалеку от царских покоев, при этом
его никто не вел за руку, и
ничто не предвещало близкой смерти
— он бодро шел, чтобы ума-
стить, умыть и специальными средствами
очистить свое тело. Войдя
в купальню, он прежде всего вымыл
голову, потом смочил во-
дой тело, и, поскольку дышалось ему
легко, вступил в вырытый
посредине бассейн. Сначала он с удовольствием
окунулся и легко
поплыл, с наслаждением выдыхая воздух
и освежаясь, затем
в воду зашли и некоторые из сопровождающих,
чтобы поддержать
и дать отдохнуть императору—таково
было его распоряжение.
Совершили ли они какое-нибудь насилие
над ним, точно сказать
не могу, но те, кто связывает это
со всем случившимся, утверж-
дают, что, когда самодержец по своей
привычке опустил голову
под воду, они сдавили ему шею и довольно
долго держали его в та-
ком положении, а потом отпустили и
ушли. Оставшийся внутри
воздух, придав легкость членам, как
пробку, вытолкнул из воды
почти бездыханное тело, и оно, бесчувственное,
вынырнуло на по-
верхность. Немного придя в себя, царь
понял, в какой беде очу-
тился, и протянул руку, ища поддержки
и помощи. Кто-то пожа-
лел его в несчастье, обхватил руками,
вытащил из воды и в этом
жалком виде водрузил на ложе. На поднявшийся
тут крик сбе-
жались люди, среди них императрица
без свиты, с выражением
глубокой печали на лице. Едва взглянув
на мужа, она тотчас
ушла, удостоверившись по его виду
в близкой кончине. А он, глу-
боко и горестно вздохнув, посмотрел
по сторонам и, не в силах
вымолвить ни слова, видом своим и
движением головы постарался
выразить волю души. Но никто ничего
не мог понять, и он, закрыв
глаза, задышал все чаще. Затем рот
его неожиданно широко рас-
крылся, и оттуда вылилась темная,
вязкая жидкость, после этого
он еще раз или два вздохнул и расстался
с жизнью.[33]
*****
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Аргиропул, т. е. сын Аргира. Аргиры
— знатный византийский род,
известный еще с IX столетия,
2. Василий 1 (867—886), родом иэ Македонии,
был основателем так на-
зываемой Македонской династии, последними
отпрысками которой были Зоя
и ее сестра Феодора.
3. Под латинской наукой византийцы обычно понимали юриспруденцию.
4. Император-философ Марк Аврелий принадлежал
к династии Антонинов.
Август — император Октавиан Август,
5. Т. е. в священном писании.
6. Имеется в виду проблема «непорочного зачатия» Иисуса Христа.
7. Сарацины — обычное наименование
арабов. Келесирией византийские
авторы называли восточную часть Сирии.
Халеб — современный Алеппо.
8. Основная часть Сирии была возвращена
под византийское господство
еще в Х в, Василий II относительно
меньше уделял внимания восточным
землям, в результате чего арабы начали
теснить византийцев. Особенно ак-
тивно боролся с империей фатимидский
наместник Алеппо. Уже в царство-
вание Романа III поражение от арабов
понес стратиг Антиохии Спондил.
Роман низложил его, назначив на его
пост мужа своей сестры Константина
Карандина (1030 г.). Константин Карандин
выступил в Антиохию, а вслед
за ним со всем войском двинулся и
сам царь.
9. Согласно Скилице (Скил., 379), послы
от алеппского эмира прибыли
не в Антиохию, а в Филомилий. Роман
отказался прислушаться к голосу
командиров своего войска и ответил
отказом на мирные предложения арабов.
10. Иначе обстоятельства поражения
войска Романа описывает Скилица
(Скил., 380). Роман остановился лагерем
в двух дневных переходах oт
Алеппо и выслал разведывательный отряд
во главе с Львом Хиросфактом
Этот отряд попал в засаду (возможно,
Пселл переносит этот эпизод на все
войско). Арабы блокировали лагерь
Романа, лишив его воды и припасов
Византийцы вынуждены были 10 августа
1030 г. бежать и искать спасения
в Антиохии.
11. «Евклидовых времен» — выражение,
аналогичное русскому «при царе
Горохе».
12. Пселл говорит о мировом Уме, учение
о котором было развито фило-
софами-неоплатониками. Постижение
мирового Ума невозможно с помощью
логических и научных доводов (т. е.
«низшей философии») и может осу-
ществиться лишь путем «восхождения
души» и мистического созерцания.
13. Имеется в виду знаменитый храм,
сооруженный в Иерусалиме библей-
ским царем Соломоном.
14. Главный храм Византийской империи
— церковь св. Софии — был воз-
двигнут императором Юстинианом I в
532—537 гг.
15. Пселл называет великих древнегреческих
мастеров, чьи имена стали
нарицательными.
16. Весьма вольная библейская
реминисценция (Псалт., XIV, 1;
XXXIII, 1).
17. И здесь Пселл весьма вольно цитирует
Библию (Второзак., 23, 18)
На основании библейского текста, мы
уверенно меняем agalma («статуя»
рукописи на allagma («цена»).
18. Сориты и утиды — виды силлогизмов.
Пселл был большим знатоком
логики. Ему принадлежит специальное
сочинение по этому предмету, которое
было переведено на латынь и сыграло
немалую роль в развитии европейской
средневековой логики.
19. Перивлепт — греч. Peribleptos.
Перивлептский богородичный мона-
стырь был расположен в юго-западной
части города.
20. «Множество» — греч. to poikilon.
Перевод небезусловен. Пселл не
упускает случая похвастаться знанием
математики.
21. Т. е. за Гибралтаром.
22. Речь идет об Иоанне Орфанотрофе,
родом из Пафлагонии. Иоанн при
Романе III был препозитом, а после
основания сиротского приюта в 1033/34 г.
назначен его смотрителем, отсюда и
его прозвище Орфанотроф — досл. «кор-
милец сирот». Подробно об Иоанне Орфанотрофе
Пселл повествует ниже.
23. По сообщению Скилицы (Скил., 389),
Роман заболел, отравленный
Иоанном Орфанотрофом. Уже больного,
его потчевали медленно действующим
ядом Зоя и Михаил,
24. Т. е. на Пасху.
25. Император Роман III был убит 11
апреля 1034 г.